разрешались лишь в большие праздники и в так называемые «царские» дни — тезоименитства их величеств.
Новые подпоручики немедленно нацепили заранее припасенные погоны и чувствовали себя теперь под сиянием четырех звезд — по две на каждом плече — не менее гордо, как если бы им присвоили чин генерала. Но первые часы после производства миновали, и опять все вошло в свою привычную колею: позиция и преферанс или занятия, преферанс и «очко».
Вскоре произошло еще одно событие, которое было приятно офицерам военного времени, но почему-то заставило взгрустнуть старых кадровых офицеров-пограничников: приказом главкозапа в пограничных полках отменялся строй «пеший по-конному» и вводился обычный пехотный. Мы были рады, ибо хотя и овладели в известной степени кавалерийским пешим строем, но все-таки при сложных перестроениях часто не могли избежать путаницы. Теперь же все упрощалось. Правда, приходилось переучивать рядовых и особенно вахмистров, но это было уже второстепенным делом, и с ним справились быстро и довольно успешно по той причине, что пехотный строй значительно проще «пешего по-конному». Одновременно были введены звания «фельдфебель» и «унтер-офицер» вместо «вахмистр старший», «вахмистр» и «вахмистр младший».
После того как командиры сотен доложили по команде об овладении пехотным строем, был парад, на котором мы удачно маршировали по-новому.
Перед парадом ротмистр Наумов обучал всех молодых офицеров салютованию шашкой и движению «с обнаженным холодным оружием» в строю. Не обошлось и без неприятных минут: некоторым офицерам приемы шашкой не давались. Это заметил на параде командир полка, собрал неудачников и сам показал отличную работу шашкой.
— Вы — молодые люди, а машете шашкой, как кухарка ухватом. Потрудитесь изучить положенные приемы. Ротмистр Наумов! Подайте команды, я еще раз посмотрю!
И вот в присутствии всего полка девять неудачников снова махали шашками, как ухватом. Генерал был недоволен и пенял командирам сотен, к которым принадлежали виновные, о малом внимании к молодым офицерам. Но вот кончился парад, красные и потные, семь прапорщиков и два вновь испеченных подпоручика вернулись в строй.
В этот день в собрании был торжественный обед, играл оркестр и пел хор песенников. Между прочим, оркестр сыграл вальс К. П. Каринского «Думы над Неманом». К сожалению, исполнение его не могло идти ни в какое сравнение с виртуозной техникой самого Константина Павловича. Получился обычный средний вальсик с наивной сентиментальностью. Такой же серой была и песенка, спетая хором. Пусть простит меня Константин Павлович, но, по-моему, композитор из него не получился, о чем я очень жалел, так как в моей памяти были еще свежи вдохновенно исполненные им на баяне пьесы Чайковского и других корифеев музыки. Даже обидно за Константина Павловича, что он сам не понял своей слабости как композитора. Между тем его вальсы и песенки были изданы в Киеве. Это, видимо, и была та работа, из-за которой он забросил занятия в сотне и пошел на нестроевую. И напрасно!
Будни полковой разведки
Теплым майским утром полковой адъютант штабс-ротмистр Булгаков и я шли вдоль деревенской улицы, обсуждая преимущества стоянки в корпусном резерве. Когда мы поравнялись с большой хатой под камышовой крышей, Булгаков сделал приглашающий жест, и мы направились к крыльцу хаты. Наличники ее окон и кружевная резьба крыльца синели свежей краской. Перед хатой теснился десяток старых тенистых лип, в их тени были видны стол и две скамейки по сторонам. Вдоль всей хаты, на невысокой гряде, цветы густо поднимали свои золотые, синие и белые головки.
Когда мы вошли в сени, с низенькой скамейки у стены вскочил и вытянулся бравый солдат, по росту и выправке правофланговый гвардейского полка. Это был вестовой командира полка Курдюмов. Штабс- ротмистр небрежно махнул рукой в сторону солдата: «Вольно, братец!» — и деликатно постучал костяшками согнутых пальцев по двери, а затем слегка приоткрыл ее и спросил:
— Разрешите войти, ваше превосходительство?
Неторопливая, мощная октава благодушно ответила:
— Входите, штабс-ротмистр.
Сдерживая волнение, я вслед за Булгаковым вошел в квартиру командира полка.
Генерал отложил в сторону газету, снял очки и грузно поднялся с широкого деревянного дивана. Я выступил вперед и, щелкнув шпорами, бодро произнес положенную формулу представления.
— Здравствуйте, подпоручик! — Ко мне протянулась широкая, поросшая рыжими волосами и сплошь покрытая веснушками рука командира полка.
— Здравия желаю, ваше превосходительство!
Сделав еще шаг вперед и почтительно глядя на окладистую рыжую бороду лопатой, за которую молодые офицеры прозвали командира полка Александром Третьим, я пожал мягкую, теплую руку.
Генерал снова сел на диван, заскрипевший под его тяжестью, и показал нам глазами на табуретки:
— Садитесь, господа!
С минуту длилось молчание. Генерал разглаживал правой рукой газету и задумчиво глядел в открытое окно на огород, где резвились и щебетали неугомонные воробьи, а я рассматривал его мощную фигуру в кителе с двумя академическими значками на груди.
— Вы, конечно, знаете, подпоручик, — медленно проговорил, нарушая молчание, генерал, — что на прошлой неделе в ночной разведке погиб наш герой поручик Гусаков Иван Андреевич? Я решил назначить вас вместо поручика Гусакова помощником начальника команды пеших разведчиков. Надеюсь, вы довольны?!
Должен сознаться, я был застигнут врасплох и не сразу смог собраться с мыслями. Я — помощник начальника команды пеших разведчиков? Правда, мне неоднократно приходилось ходить от своей роты в разведку. Были и кое-какие результаты. Но ничего серьезного, что давало бы мне право считать себя способным разведчиком, я ни разу не достиг. Особенно меня смутило то, что мне предстояло заменить такого опытного, хладнокровного, находчивого в самых исключительных обстоятельствах разведчика, каким был покойный Иван Андреевич. «Нет! Это мне не по силам, только осрамлюсь понапрасну», — думал я, и ряд других мыслей и опасений пронесся в моем воображении. Легкий, но чувствительный толчок локтем штабс-ротмистра Булгакова вернул меня к действительности.
— Так точно, ваше превосходительство! Весьма доволен, — пролепетал я, удивляясь в то же время: как это, вместо того чтобы возражать, немедленно согласился.
Генерал помолчал, как бы ожидая от меня еще чего-то. Я тоже молчал, собираясь с мыслями и посматривая на него и полкового адъютанта, взгляд которого, как мне показалось, был слегка укоризненный. Командир полка шумно вздохнул.
— Вот и отлично, — сказал он, — поздравляю вас, подпоручик, — я вскочил, — в новой должности. Надеюсь, что честь нашего славного пограничного полка и память Гусакова Ивана Андреевича вы не посрамите. Можете сегодня же приступить к исполнению обязанностей.
С вспотевшей головой, не помня, что еще отвечал генералу, наступив Булгакову на шпоры и забыв извиниться, я вышел из хаты. Тихая деревенская улица, заросшая травой, была залита веселым солнечным светом. Сильно и приятно пахло травами, полевыми цветами и огородными растениями.
Штабс-ротмистр, вышедший раньше меня, остановился. Его красивое лицо улыбалось, и он добродушно крутил свой пышный, холеный ус.
— Наденьте фуражку, подпоручик, — сказал он, — и успокойтесь: самое страшное миновало. Пройдите теперь к Муромцеву. Знаете, где его найти? В конце деревни за штабом полка, по правой стороне, шагах этак в пятидесяти, за хатами увидите огромное развесистое дерево, если не ошибаюсь, дуб. Недалеко от дуба сарай, в котором и живет Муромцев. Поговорите с ним, а потом — с богом, и за дело, — закончил штабс-ротмистр, крепко пожимая мне руку у входа в штаб полка.
Муромцев, с точки зрения моих двадцати одного года, был почти пожилой человек: ему было за
