— Не понимаю я вас. Всю жизнь вы трудились в поте лица и до кровавых мозолей. На кого работали, что вам доставалось от вашей работы? А теперь, когда власть ваша, вы легли на нары и сделались отъявленными лодырями и лентяями. Вы лучше бы домой сбежали, чем тут небо коптить.
Вздыхают, прячут глаза. Голос:
— Мы по закону! Вот год придет и поедем!
Так я и ушел ни с чем, как и раньше.
12 января
Все желания и интересы последних дней отошли на задний план перед вновь полученным приказом главкома Украинского фронта Щербачева о роспуске всех великороссов по воинским начальникам. Уже поданы списки и пишутся документы. По сведениям, полученным от полкового адъютанта, роспуск должен начаться числа 14–16 этого месяца, и хотя о роспуске офицеров в приказе ничего не говорится, но мы ведь теперь на равных правах с солдатами, и наш отъезд не так уж невозможен. Скорей бы вырваться отсюда! Здесь уже не жизнь, а прозябание. Мы здесь не нужны, наше место дома, за мирным трудом, хотя бы и в конторе.
Сейчас здесь погода стоит, как в апреле. Можно уже ходить без шинели. Окна всегда раскрыты. Я сижу перед раскрытым окном, из которого открывается вид на забор и стену соседнего дома, на телегу, уныло стоящую по ступицу в грязи. Картина неподдельно хороша в своем искреннем убожестве. У нас в батальоне, да и в полку в целом, в последнее время царствует пьянство в самых безобразных формах. Вываляться в грязи — это обыкновенная история. Но когда льется кровь из ран, полученных от осколков разбитой бутылки, а физиономии бывших офицеров украшаются рубцами в пьяной драке — дело принимает более скверный оборот. Пьют бывшие офицеры, пьют солдаты, пьют все, кто может. Пьют главным образом австрийский ром и какой-то шнапс, но не брезгают и местной брагой, от которой у любителей потом два дня болит голова, и они ходят с обалделым видом.
Все думают и заботятся только о том, как провести сегодняшний день, а что будет завтра — наплевать.
14 января
Сейчас прочитал газету, привезенную одним из офицеров из Дубно. Бог мой, что творится в нашей бедной России! Во-первых, большевики разогнали Учредительное собрание. Судя по тому, кто там собрался, — его нужно было разогнать. Итак, наша Россия — теперь Советская и называется Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика.
«Киевская мысль» сообщает: «Убиты Кокошкин и Шингарев[39]. Призыв ко всем, кто не погряз в разврате большевизма, в ком теплится человеческое чувство, одеться в траур по мученически погибшим Кокошкину и Шингареву». Из-за чего крик? Убиты два ненавистных народу человека, представители тех, кто жил и живет на вытягивании жил из рабочих и крестьян. Разве хоть одна революция совершалась без кровопролития? А миллионы убитых и искалеченных на войне? Пролитые реки крови во славу царя и отечества богатых? Это сбросить со счетов?! Конечно, убийство есть убийство. Едва ли найдется человек, способный защищать убийство, даже если в него выливается народное возмущение. Но, насколько известно, революция 25 октября произошла с очень малыми жертвами и даже ни один министр Временного правительства не пострадал. Крик о Кокошкине и Шингареве поднят, по-моему, только потому, что больше не за что ухватиться, чтобы расписать «ужасы большевизма». Дальше в «Киевской мысли» пишется, что по стране бродят шайки разбойников, крестьяне грабят помещичьи усадьбы (вот оно, единственное уязвимое место для плакальщиков по помещикам и фабрикантам), в Петрограде и Москве расстреляны манифестации протеста против разгона Учредительного собрания! Думается, что здесь, мягко говоря, преувеличение. А вот и вывод из всех этих «ужасных» сообщений. Приведена выдержка из речи некоего доктора Гуревича, раскрывающая всю сущность протестов против «дикости и варварства» большевиков: «Те же, кто поднял и держит обагренными кровью невинных жертв руками мрачное знамя большевизма, из-за которого ясно скалит свои зубы череп контрреволюции, все еще живы, у власти, и гром небесный не испепелят их».
Плакальщики по Кокошкине и Шингареве призывают не к чему иному, как к убийству всех ненавистных им большевиков! А ведь оратор интеллигент, к тому же врач, призванный не уничтожать людей, а лечить их! Вот она, действительность: те, кто что-то потерял, за свои дома, поместья, фабрики, банковские счета готовы уничтожить все человечество.
16 января
Я теперь командую батальном, или, вернее, его остатками. Из офицеров остались я и еще пятеро.
19 января
Сегодня на дивизионном собрании решено демобилизовать дивизию, начав демобилизацию 22 января.
22 января
К нам повадился ходить австрийский ефрейтор, интеллигент, по его словам адвокат. Я подозревал сначала в нем шпиона, но потом убедился, что человек хочет разобраться в нашей революции. Спервоначала я плохо понимал его картавый немецкий язык с венским выговором, потом привык, и теперь мы неплохо объясняемся. Адвокат говорит, что австрийцы ненавидят немцев за их гонор и презрительное отношение к австрийской армии. В Австрии очень тяжелое продовольственное положение. В армии солдатский завтрак состоит из куска хлеба с ягодной или яблочной пастилой, в которой нет ни капли сахара, и суррогата кофе без сахара. Обед — суп из овощей с крупой и небольшой кусок хлеба, ужин — то же, что и завтрак. Солдаты знают о нашей революции, о том, что сперва свергнут царь, а потом устранена от власти буржуазия. Последнее солдаты понимают плохо. Это что-то совершенно новое. Не понимает этого и сам адвокат. Я пытался ему объяснить в примитивной форме, так как не в состоянии перевести многих понятий. Адвокат хлопает глазами, делает радостное лицо, кричит по-русски: «Ошень карош!», но я вижу, что все это только вежливость и он или не приемлет нашу революцию, или плохо понял мои объяснения. А возможно, и то и другое.
25 января
У меня в батальоне осталось тридцать шесть солдат и пять офицеров. Солдаты на днях будут демобилизованы. В полку осталось еще пятьдесят уже уволенных солдат, они теперь работают по вольному найму, приводят, что можно, в порядок, за что получают паек и пять рублей в день.
Так как штаб полка находится на русской территории в деревне Полуночное, а я все еще стою в Австрии, решил завтра тоже переселиться в Полуночное. Фронта с нашей стороны нет, австрийцы стоят и не наступают. Адвокат говорит: не наступают потому, что солдаты настроены против войны с нами, а также потому, что начальство боится, как бы солдаты не стали большевиками. Говоря последнее, адвокат весело хохотал. Я спросил: почему он смеется? Получил ответ, что австрийские солдаты так привыкли повиноваться, что сделаться большевиками для них невозможно.
— Да и немцы не разрешат, — понизил он голос, — у них расправа быстрая и короткая.
Вот оказывается что! «Большевистская зараза» проникла и к австрийцам!
Последние газеты — киевские мы читали от 9 января. Писем не получаем. Что происходит в мире, не знаем.
«Солдатский вестник» сообщил, что большевики взяли Киев и Украинская рада свергнута. Идут бои еще с какими-то претендентами на что-то. У нас в ближнем тылу появились «гайдамаки» и «сичевики» в опереточном украинском обмундировании с офицерами в погонах. Мы от всего этого отвыкли и встретили их недружелюбно. Странная картина: на фронте — мир, в тылу — война; мы только что освободились от своих офицерских привилегий и начали чувствовать себя без них гораздо проще и, я бы сказал, лучше, а тут же под боком возрождаются какие-то ультранациональные войска с офицерами.
Нужно подаваться домой. Правда, наш командир полка полковник Ищенко против, но чего еще ждать? Фронта нет, армии нет. Он на что-то рассчитывает, чего-то ожидает, но не говорит. Я поставил вопрос об отъезде в самой категорической форме от имени всех шести офицеров батальона. Пришлось Ищенко сдаться. Договорились, что уедем 2 февраля.
Приходил адвокат, настроенный очень тревожно. Он сказал, что 1 февраля австрийская армия выйдет на старые государственные границы, а 3 февраля начнет продвижение на Киев. Я подарил ему несколько стеариновых свечей и две банки консервов и поблагодарил за сообщение. Расстались друзьями, он даже
