произнес перед тем, как навсегда закрыть гроб крышкой, полные таинственного значения слова: «Господня земля и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней…»
Филемон и Бавкида!.. [13] Он горько усмехнулся. Жили праведно и умерли одновременно. Если верить Овидию, боги превратили Филемона и Бавкиду в деревья. Хорошо бы и его старикам такую метаморфозу. Две рябины, как возле их дома, у калитки. Стоят, перешептываются листьями обо всем, что не успели сказать друг другу при жизни. Примчится ветер, сорвет листву и застынут дерева, как неживые. Наступит весна, и оживут они снова. Жизнь будет продолжаться, ибо прекращается она лишь тогда, когда дерево высохнет, а в земле возле него нет молодых побегов…
Все суета сует и томление духа. «Боже мой, если Екклесиаст говорил это несколько тысяч лет назад, а сегодня все та же суета и томление духа, то, действительно, зачем это все?..»
В салоне кто-то включил транзистор. Бодрый голос ведущего поздравлял воинов с Днем танкиста. Мужчина потер занемевшую левую руку.
Что за мысли лезут в голову! Деревья, метаморфозы… Литературщина какая-то. Старики умерли, и ничего больше для них нет и не будет… Здесь не будет, а «там»?..
Он встал и вышел на палубу покурить. В мире ничего не изменилось. В нем вообще ничего в принципе не меняется.
Опять вдоль берега бежал пузатый трудяга буксирчик, зарываясь тупым носом в волны, кружились над водой с криками чайки, а по откосу вверх устремлялась ломаная линия кремлевской стены и Ока без передышки вливалась в Волгу… И всему этому не было конца.
Он чувствовал, как в душе его, уставшей и обожженной, растет новое чувство. Было оно хрупкое, но настойчивое, как росток. Едва ли он смог бы ответить на вопрос: ЗАЧЕМ ВСЕ ЭТО? Но уже знал – сердечным знанием, что ЭТО имеет таинственный, высокий смысл. Он знал, что будет делать завтра. И это было уже не мало.
Мужчина посмотрел на солнце и прищурился – глазам стало больно.
Палица
…Только надо грешну человеку
Один сажень земельки
Да четыре доски.
Поминальный духовный стих
По давней привычке отец Василий проснулся ни свет ни заря. Лежал, не открывая глаз, прислушивался. Тихо. Все спят. Не слышно еще и шуму городского. Повернулся с правого бока на левый, потом с левого на правый. Кровать под ним, несмотря на его легкость, скрипела, и отец Василий затаился. Как бы не разбудить кого, в гостях не дома, уважать хозяев надо. Он лег на спину, прочел про себя «Отче наш» и стал вспоминать вчерашний, наполненный событиями и переживаниями день, а главным образом, как его матушка в город снаряжала.
Далеконько служил отец Василий от областного центра, ох как далеконько! Километров двести будет, а пожалуй, еще и с хвостиком. Ну да ведь жизнь-то она везде, где люди есть, идет своим ходом, как Бог, значит, велел. Потому и все равно было отцу Василию – двести ли, а то пускай и триста километров до центра. Что этот центр? Ему там и делать-то особо нечего было. За товаром для церковной лавки раз в месяц староста Иван Евдокимыч, серьезный мужик, из бывших старообрядцев, свой «уазик» снаряжал, а из епархии отца Василия из уважения, по всей видимости, к его почтенному возрасту не тревожили. Служит старик, и слава Богу. Налоги платит, прихожане жалоб в епархию не строчат – значит, все в порядке. Оно так и было. Жили они с матушкой Еленой тут в лесном краю не тужили двадцать пять годков, как один день.
Нельзя сказать, что в городе отец Василий не бывал. Бывал, конечно. На похороны бывшего владыки ездил, и нового архиерея встречать в кафедральном соборе удостоился, бывал он и на годовых епархиальных собраниях, но не регулярно, последние года четыре отсутствовал. Благочинный позвонит по телефону, спросит, да сам и ответит: «Ты что, отец Василий, на собрании-то не был, болел, наверно?» Ну, тем и кончится.
И вот на тебе! На Светлой седмице вызывают отца Василия на службу. Да не просто с архиереем послужить, а награждать его будто бы владыка будет. По уставу награда ему положена – протоиерейская палица.
Отец Василий разволновался:
– Да что меня награждать-то? С какой такой стати? У меня и облачения все без палицы сшиты. И зачем она мне, чай, я не Илья Муромец с палицей ходить?!
Это он притворялся, конечно. Любил отец Василий последнее время в старого ворчуна поиграть. На приходе все знали об этом. Хотя про какие-либо награды он действительно и думать не думал. А вот о новой чаше для причащения мечтал – старая-то совсем поистерлась, и хотелось отцу Василию приобрести потир позолоченный да каменьями приукрашенный. Такая у него мечта была, это точно известно.
Но матушка на награждение супруга смотрела по-иному. Еще какой Муромец, думала она, с гордостью глядя на тщедушного, с седой бородой отца Василия. Ей было радостно за мужа, потому что, по ее мнению, он давным-давно был достоин не только палицы, но и креста с украшениями, атоимитры, а возможно, даже и права служения с отверстыми Царскими дверями аж до «Иже херувимы». Самому-то ему, может, и все равно, а народу церковному – нет, не все равно. Ему, народу, важно, что их настоятеля наградой отметили, потому что народ на приходе отца Василия любил, как доброго пастыря и простого человека, без затей и гордости.
– Ты, отец, не ворчи, – сказала матушка строго. – Не ворчи, а собирайся. Это тебе не отчетные собрания прогуливать. Сам владыка палицу на твою упрямую выю наденет. Собирайся без капризов. Я сейчас облачение наглажу – бархатное, пасхальное, что из двух-то скатертей сшили, так?
Расстегнув пуговицу на горловине подрясника, будто воздуху ему не хватало, отец Василий вздохнул:
– Ну зачем меня награждать? Что я, провинился, что ли?
– Заслужил! – отрубила попадья.
– А где ж мне ночевать в городе? – не сдавался отец Василий.
Матушка только губой фыркнула:
– У племянника, у Григория, и переночуешь. То-то рад будет!
– Да поеду я как? На поезде, что ли? Поклажи-то одно облачение да камилавка, да…
– Евдокимыч отвезет. И что ты, батюшка, фасонишься? Как мальчишка, право слово! Не юродствуй! Ведь нельзя же отказываться?
Отец Василий почесал шею под бородой:
– Нельзя.
И поехали. Матушка вслед машину осенила крестным знамением, вытерла концом платка глаза и отправилась хлопотать по хозяйству.
Вскоре «уазик» на трассу выбрался, побежал скорее. Иван Евдокимыч мужик немногословный, баранку крутит, молчит. А отец Василий и рад. Он сидит рядышком, как будто в окно природу разглядывает. А что там разглядывать-то? Елки да сосны, они везде одинаковы. Что до Ветлуги, что после нее. Смотрит на них отец Василий, а сам все думает, что там да как? Думает и волнуется все сильнее. Аж под ложечкой у него сосет от этого бесполезного волнения.
В таком неровном расположении духа он пребывал в течение всей поездки, даже обедать по дороге чем Бог послал отказался, я, говорит, ныне на пище святого Антония, иначе сказать, воздержусь. И утром, ранехонько пробудившись в квартире племянника, опять стал волноваться.
И в собор он явился раньше всех. Потом приехали иподьяконы, стали готовить архиерейское облачение, расставлять дикирии- трикирии и всякую иную утварь, а отец Василий стоял в сторонке возле жертвенника, наблюдал за ними, вспоминая службы прежнего, ушедшего в лучший мир владыки, с которым находился в дружеских отношениях и нередко даже в архиерейском доме чайком со свежими баранками бывал угощаем. И сам преосвященного принимал на приходе с радостью великой и всеми необходимыми почестями. А после Божественной литургии они ловили с владыкой пескарей в светлой речке под яром и беседовали о вечном.
Наконец прибыл отец секретарь. Похристосовавшись с отцом Василием, деловито спросил, привез ли тот палицу для награждения. Тут отец Василий окончательно растерялся, потому что палицу он не привез, у него ее и не было даже.
– Ничего, – успокоил отец секретарь. – Не волнуйся, я позаботился, прихватил от своего старого облачения. Ну а после сошьешь.
– Спаси Господи! – поблагодарил отец Василий, а сам еще больше заволновался и стал мысленно себя ругать старым бестолковым склеротиком.
Сослуживали архиерею четыре пары. Когда священники, еще до приезда владыки, облачились, отцу Василию стало совсем худо: у всех были новые, из одной ткани и по единому образцу сшитые облачения, и ему казалось, что он в своей бархатной, из скатертей скроенной ризе не вписывается в стройный ряд молодого священства, выглядит на фоне их этакой белой вороной. Так оно и было, конечно. Но все молчали, только ключарь собора как холодной водой окатил:
– Ты что же, отец, не в брачной одежде?
– Так уж какая есть, батюшка! – со смущением ответил отец Василий. И почувствовал, как дрожат руки. Волосы под камилавкой стали мокрыми от пота.
Потом встречали архиерея, и когда протодьякон прорычал «Премудрость!», у отца Василия перехватило дыхание, и он еще сильнее почувствовал себя маленьким и ненужным на этом большом и красивом празднике. Он поднял глаза и неожиданно встретился взглядом с владыкой; в груди у него екнуло, и сердце упало вниз.
Соборный священник протянул архиерею на расшитом золотом воздухе напрестольный крест. Все служащие батюшки скорым порядком двинулись прикладываться ко кресту, пошел непослушными ногами и отец Василий.
«Да просветится свет твой пред человеки…» – гудел протодьякон. Потрескивали в подсвечниках свечи, и огромное хрустальное паникадило рассыпало синие огни по всему
