даже пока спал, вспотел. Как только люди живут в этом Тель-Авиве? Лола уже уехала в театр, оставила нас вдвоем, написав Феликсу подробную инструкцию по обращению с домом, кухней и мной. Можно подумать, я совсем маленький или стеклянный. Феликс сидел в гостиной под китайским абажуром и читал газету. На нем был красный халат с поясом. Чистые волосы лежали волнами, белоснежные, только чуть золотились на концах. Увидев меня, он сразу встал, отложил газету и спросил, что я хочу на ужин.
Голос у него был какой-то напряженный, это я сразу заметил. Мы сели за стол на кухне. Молча. Я встал. Хотел позвонить домой, но Феликс сказал, что яичница будет вот-вот готова и жаль, если остынет. Я сказал, что только сообщу, что все в порядке, это одна минута, не больше! Тогда Феликс сказал, что в такое время в Иерусалим все равно не дозвониться — все линии заняты. Он говорил быстро, с напором. Я снова сел. Какие линии, почему заняты? Феликс подал мне яичницу со сладким перцем, короной выложенным вокруг, с завитками петрушки сбоку — как подпись художника на картине. И я подумал, что он, наверное, скучает по тем временам, когда у него столовалось каждый день по тридцать человек.
— Тебе нравится, Амнон?
— Ага. Стильно. А что?
Он печально улыбнулся. Я вздрогнул. Всякий раз, когда у него портилось настроение, кто-то будто приходил и задувал свечу, которую мы зажгли вместе. Я напомнил ему про сегодняшнюю ночь: как классно мы носились на бульдозере и как рушилась стена.
— А что ты хочешь поделывать сегодня?
— А ты? — ответил я вопросом на вопрос.
— Ты можешь возвращаться к себе в дом, если захочешь.
— Как, уже? Уже все?
Только я начал получать удовольствие.
— Не обязательно. Ты решаешь.
— Да я готов здесь остаться хоть навсегда, — рассмеялся я. — Но у меня же в субботу бар-мицва. А папа тебе что сказал? Как вы с ним договорились?
— Я еще раз говорю тебе Амнон: ты решаешь.
Странный это был ответ. Он что, не понял, чт
— Феликс! А если я решу остаться на неделю? А на месяц? А если решу вообще не возвращаться в школу, останусь здесь вытворять всякие штуки по ночам?
— Это сделало бы мне самый большой комплимент, — серьезно ответил он.
Я не ожидал такого ответа. Ведь не может быть, чтобы отец отдал меня ему навсегда. Маленький тревожный звоночек задребезжал у меня внутри. Обычно говорят, что он звенит в мозгу, но у меня он звенел в животе: под сердцем, чуть правее.
Феликс метался по кухне, споласкивал стаканы, развязывал и снова завязывал пояс халата, открывал и закрывал холодильник…
Я отставил тарелку и подошел к нему. Что тут вообще происходит?
— Кстати говорить, Амнон, — сказал Феликс, не поворачиваясь ко мне, — есть что-то, про что нам надо поговорить вдвоем, ты и я, прежде чем продолжаем.
— Что случилось? В чем дело?
Нет, так не честно, я не хочу, чтобы этот прекрасный сон заканчивался. Еще чуть-чуть. Один денек, ну или два. Я же все равно вернусь к субботе.
Феликс что-то искал. Нашел у себя на стуле. Газета. Сложенная вчетверо. Он метнул ее на стол прямо мне в тарелку. Да что с ним? Я должен что-то прочитать в газете? Но что?
Долго искать не пришлось.
На первой полосе краснел заголовок:
«Поиски похищенного ребенка продолжаются».
И пониже, жирным черным шрифтом:
«Полиция не раскрывает подробностей дела. Известно лишь, что ребенок — сын офицера полиции».
Под заголовком — фотография машиниста и поезда, застывшего посреди поля. И еще одна строчка бросилась мне в глаза:
«Отец ребенка возглавляет поиски. Ребенок похищен известным преступником и находится в смертельной опасности».
ГЛАВА 21
О ПИСТОЛЕТАХ И О ЛЮБВИ
Мне стало холодно. Это я хорошо помню. Холод во всем теле, будто кто-то схватил ледяные ножницы и вырезал меня из красивой, ярко освещенной картинки.
— Почему, — проговорил я. У меня не было даже сил придать этому слову вопросительную интонацию.
— Я должен рассказать тебе рассказ. — Глаза у Феликса были грустные и усталые.
— Почему, — снова повторил я, голос у меня дрожал, как газета в руке. «В смертельной опасности». На столе, между мной и Феликсом, лежал большой столовый нож. Я не мог оторвать от него глаз.
— Ты меня похитил? — выпалил я.
— Можно говорить и так. — Феликс зажмурился.
— На самом деле похитил? — Голос мой сорвался посреди фразы.
— Ты сам хотел идти со мной.
И он прав. Я же первым обратился к нему в поезде, спросил, кто я.
— Это очень сложный рассказ. — Феликс прислонился головой к стене. — Но если ты не хочешь послушать, говори сейчас.
Я уже ничего не чувствовал. Мне хотелось умереть. Даже возвращение домой не сулило ничего хорошего. Как я покажусь отцу на глаза после всего, что натворил? Как вместить это в голову: все, что я проделывал с Феликсом, — на самом деле никакие не шалости, а самые настоящие преступления? Именно так это называется. Я совершал преступления. В голове болезненно зажужжало, на этот раз в левом глазу. Так мне и надо. Пусть болит. Но как же это вышло? Значит, отец на самом деле ничего не планировал? И даже не знает, чем мы занимались? И не придет завтра в ресторан оставить солидные чаевые солидному официанту? И я — сообщник Феликса? Почему я ему поверил? Что со мной? Кто я?
А мне ведь так понравилось совершать преступления.
— Зачем ты меня похитил? — спросил я и сам испугался этого слова.
Феликс молчал.
— Зачем ты меня похитил?! — выкрикнул я.
Феликс сморщился еще сильнее. Сейчас он был совсем старик, жалкий и слабый.
— Потому что… Я хотел рассказывать тебе историю.
— Историю? Да что ты врешь! — Я уже не мог сдерживаться. Нож лежал прямо у его руки.
— Историю о тебе, Амнон. Немножко о мне. Но главное — о тебе.
— И что ты теперь со мной сделаешь? Потребуешь выкуп?
И тут я понял. Он просто мстит моему отцу. Он вернулся, чтобы отомстить. Он все время намекал на
