Сыто икнув, я перекинулся с Тэдом парой ничего не значащих фраз, изобразил похотливый смешок и доверительно сообщил хозяину: все-то, мол, нам у вас нравится, все-то у вас хорошо – ну, подумаешь, война мал-мал! Зато природа великолепная, люди добрые, отзывчивые, гостеприимные, еда классная… Вот только одно-единственное неудобство: две недели в дороге, а ни одного публичного дома! Ведь без женской ласки и озвереть можно в одночасье! Хи-хи-хи… Ну что за дикость, а? Ни одного борделя… Вот мы, например, там, у себя в Британии, привыкли, чуть только эрекция наметилась мало-мальская – шасть в бордель – и все, ноу проблем! У нас, мол, европейских народов, что ни хаус или билдинг – так обязательно публичный дом со всеми вытекающими… А то, мол, два здоровых мужика, да при цветной капусте, а похоть свою реализовать никак не получается. Нехорошо!
Распространяясь подобным образом, я вдруг почувствовал себя крайне неуютно: ощутил внезапно, что главврач – не мой объект. То есть я привык иметь дело с типами здоровыми и кровожадными, у которых основные инстинкты обострены до чрезвычайности, и, вполне естественно, сфера чувственного восприятия преобладает над умением мыслить абстрактно. Эти люди более похожи на зверей: ловкие, сильные, чуткие, но крайне ограниченные рамками специфики своего образа жизни. В докторе явственно ощущался мощный интеллект и глубокая проницательность. Мне даже не по себе стало, когда я напоролся на его всепонимающий взгляд.
Завершая свой детский лепет с ненатуральным акцентом, я задницей почувствовал, что доктор давненько раскусил мою фальшь и теперь с интересом ожидает окончания спектакля, ухмыляясь про себя самым издевательским образом.
Выслушав инсинуации по поводу публичных домов, Али улыбчиво посмотрел на меня и, покачав головой, изрек:
– Возможно, кто-то по дороге сказал вам, что у меня здесь публичный дом… Хм! Это заведомая чушь! Можете плюнуть тому в рожу, кто это сказал… – Выслушав мои заверения по поводу необоснованности его подозрений, Али невозмутимо пожал плечами и заявил:
– Ну что ж, слава Аллаху, что никто такого не говорил… Увы, я ничем вам не могу помочь. Возможно, я не исключаю такого варианта, где-то в Чечне и есть подобного рода заведения, но… Ведь мы народ высокой нравственной чистоты и всячески искореняем блуд. Так что придется вам в процессе вашего круиза запастись терпением… Либо самоудовлетворяться вручную. Кстати, как медик, я вам настоятельно рекомендую последний способ – в вашем положении он наиболее приемлем. Угу… А сейчас я желаю вам хорошо отдохнуть. У меня дела. Если вам что-то будет нужно, можете обратиться к моему завхозу, его зовут Рустем. У него вы можете обнаружить некоторые странности в поведении, но не обращайте особого внимания. Он из выздоравливающих, он… вполне нормален. Знаете ли, нет персонала, в больнице осталось двадцать три пациента, платить нечем даже минимальному составу, угу… Вот мы с завхозом и управляемся сами. – Замолчав, доктор громко постучал вилкой по тарелке: спустя минуту в дверном проеме возник худющий мужик за пятьдесят, с бегающим взором, загорелый, как африканец. Всмотревшись в его личину, я чуть было не звезданулся со стула. Это был сапер-идиот, которого я отловил в мае прошлого года за установкой консервных банок!!! Вот так завхоз…
– Сегодня Рустем ночует здесь, – объяснил нам доктор и обратился к завхозу по-чеченски:
– Проводи гостей, парень. А потом подойдешь ко мне, только побыстрее…
Сопровождаемые завхозом, мы отправились в палату и, оставшись там наедине, некоторое время обсуждали ситуацию. Я был близок к нервному срыву и уже хотел было, наплевав на последствия, немедля произвести в этом бардачном заведении высокой нравственной чистоты тривиальный обыск, придушив между делом проницательного доктора и идиота-завхоза, но Тэд очень своевременно высказал трезвую мысль о том, что доктор вот-вот отчалит домой и можно будет попытаться решить вопрос с завхозом, не прибегая к телесным повреждениям.
Спустя минут двадцать доктор действительно отчалил: я слегка задремал, в нервном ожидании истощив свои силы, и вздрогнул, проснувшись от скрежета ржавых воротных петель.
Выглянув в окно, я обнаружил, что «Волга» Али выехала за территорию, а Рустем задвигает ворота на место, оживленно напевая себе под нос.
Выскочив на улицу, я обогнул корпус и, столкнувшись лицом к лицу с быстро перемещающимся в направлении второго корпуса завхозом, ухватил его за руку и, скорчив заговорщицкую рожу, спросил с сильным акцентом:
– Хочешь заработать сто баксов, а? Хочешь? Рустем пару раз хлопнул ресницами, и на его высохшем лице обозначилась легкая степень озабоченности. Пару раз безуспешно дернув свою руку, зажатую моей железной дланью, он плаксиво крикнул:
– Пусти, дяденька, пусти! Я должен работать!
– Я тебе дам сто баксов, – медленно проговорил я по слогам и ласково улыбнулся. – Ну? Сто долларов! Хочешь?
– Гы! Сто долларов, – Рустем вдруг расплылся в широченной щербатой улыбке и пустил слюну. – Гы! Дай!
– Давай так, – я опять заговорщицки подмигнул и отпустил руку завхоза. – Мы хотим трахаться, понятно? Тра-хать-ся, – я изобразил движение сильно спешащего лыжника и скорчил блаженную гримасу. – Ясно?
– Гы! Трахаться! – Рустем осклабился и тоже пару раз дернул руками, боднув воздух костлявым тазом. – Трахаться! Хорошо!
– Ну вот, – я похлопал завхоза по плечу. – Ты нам дай хорошую бабу, а мы тебе дадим сто баксов. Бабу на полчаса. И – сто баксов. И – никому ни слова. Идет?
– Идет! – Рустем согласно закивал головой, затем испытующе уставился на меня и вдруг спросил:
– Ты военный, да? Ты русский, да?
Я аж поперхнулся. Интересное кино! Как-то один знакомый психоаналитик сказал мне между делом, что шизоиды обладают повышенной чувствительностью и в некоторых случаях даже слабо выраженным даром прорицания… Так, так… Черт, насчет памяти шизоидной я не припоминаю – что там они помнят, что не помнят… Да, вот это залепуха! На практике с таким вот проявлением я столкнулся впервые.
– Ну что ты, что ты! Что ты, Рустемчик! – Я ласково погладил завхоза по спине и взял его под руку. – С чего ты взял, что я военный, да еще и русский, а? Тебе кто-то сказал? Или ты меня еще где-то видел?
– Ха! – завхоз высвободил руку и погрозил мне пальцем. – Ты, когда стоишь, постоянно засовываешь большие пальцы рук под мышки, – сообщил мне завхоз и лукаво шмыгнул носом. – Гы! Так делают военные – они пихают пальцы под лямки разгрузки, – Рустем плутовато хихикнул и причмокнул губами. – Ты шпион, да?
– Я журналист, понятно? – Я изобразил в воздухе вращательное движение и чуть было снова не поставил большие пальцы рук под мышки – черт, действительно, как это так просто можно проколоться! Идиот, идиот – а узрел!
– Я постоянно ношу кинокамеру и потому привык поправлять ремень, – пояснил я завхозу. – Кино, понимаешь, телевизор. Ясно?
– Ясно, – Рустем опять шмыгнул носом. – Бабу, говоришь?
– Бабу, бабу, – подтвердил я. – Доктору – ни слова.
– Ни слова, – подтвердил Рустем и пригласил жестом следовать за ним. Дойдя до последнего, шестого по счету, корпуса, расположенного в самом конце обширного дурдомовского двора, Рустем показал на дверь. – Туда, они там…
Войдя в корпус, я обнаружил, что справа по узкому коридору имеются восемь обитых жестью дверей – посреди каждой двери был застекленный глазок диаметром сантиметров в 20.
– Смотри, выбирай, – предложил Рустем. – Кто понравится, скажи.
Я судорожно сглотнул и молча покивал головой – слова не мог вымолвить. Сердце мое застучало, как большой барабан на полковом разводе. Сделав длинный выдох, я приник оком к «глазку» первой по счету двери. В палате находились две женщины, закутанные в черные платки. Они сидели на голых матрацах, брошенных прямо на пол, и молча чего-то месили в большом тазу. Я стукнул по двери пальцами – женщины одновременно повернули ко мне лица… Нет, это были какие-то зрелые дамы неопределенной национальности – моей женой тут даже отдаленно не пахло.
Я перешел к следующей двери, затем к третьей, затем далее… Не бьыо моей супруги в этих скорбных
