промахнется и попадет в меня? Или хотя бы в прибор – чтобы осколки разлетелись по всей комнате?!
Георг нервно на меня поглядывает. Я молчу.
Приносят пистолет. Лада смотрит на него, как на повестку в суд. Кто-то из ассистентов оказывается большим специалистом по оружию; пока он показательно щелкает и лязгает железом, распространяя вокруг неприятный запах смазки, я внимательно – от этого зависит моя жизнь – смотрю на мою собеседницу.
Ей очень хочется сделать все, как надо. Ей очень хочется, чтобы Георг выиграл пари. Она заставляет себя думать только о Георге и о пари – и еще о том, куда нажимать и как не застрелить оператора.
– Зачем вообще эта пальба?
– Затем, чтобы зритель видел, что пистолет заряжен! Что это не подстава! – терпеливо объясняет Георг.
Лада стреляет для пробы. Пистолет чуть не ломает ей пальцы. Мне ее жаль.
Направить ствол на меня она не решается.
– В кадре, – говорит она Георгу, и тот, вздохнув, кивает.
Наконец репетиция закончена. Пробитая мишень заменена новой; нервный оператор пьет коньяк из плоской фляжки. Запах коньяка нравится мне куда больше, чем запах оружейного масла. Наши микрофоны подключены; нас окружают сосредоточенные люди в огромных черных наушниках – будто хоровод стоячих камней.
– Давай, милая! – весело говорит Георг. – Через полчаса у нас будет в клювике потрясный материал, выигранное пари и готовое шоу!
Волосы стоят у него на голове, как тысяча упругих антенн.
Сценарист кладет перед Ладой отпечатанный список тем для разговора. Георг дает команду; на камерах зажигаются кроваво-красные огни.
Она сидит передо мной – нас разделяет офисный столик. На светлом пластике лежит черный пистолет; Лада кладет руки на край стола, будто пианистка – на клавиши:
– Господин Судья, я хотела вам сказать… что вы вовсе не кажетесь… ваш облик вовсе не вяжется с тем, что о вас принято говорить. И думать.
Она берет пистолет. Неумело, но твердо.
– А что обо мне принято думать? – спрашиваю я, когда пауза затягивается.
– О вас говорят… – она совсем не смотрит в предложенный сценаристом листочек, и это нервирует Георга. Я вижу его мимику, но Лада – нет. – О вас говорят: вешатель. Судья-вешатель. Убийца в мантии, вот что о вас говорят.
– Вероятно, имеют на то основания, – кротко предполагаю я.
– Мне кажется, что это неправда, – она смотрит мне прямо в глаза, на что не всякий, между прочим, решится. – Мне кажется, такой человек, как вы… не мог бы совершить всего того, что вам приписывают.
– Скажите, Лада, – говорю я. – Вот мы сейчас сидим с вами за одним столом… У вас пистолет. Разумеется, мои физические возможности велики, но они не безграничны. Вы имеете все шансы застрелить меня. Скажите, для вас действительно важно, был я судьей-вешателем или не был? Ошибся или поступил по справедливости? Или поступил по справедливости – но ошибся?
Она облизывает пересохшие губы. Снимает пистолет с предохранителя; снова смотрит мне в глаза:
– Нет. Мне не важно… Я вообще не верю. Я… даже если бы вы были виновны, я не стала бы вас убивать. Но я не верю, что вы виновны.
– А вот и напрасно, – говорю я. – Я виновен.
Пауза. Напряжение висит над всей этой сценой, как свежая лесная паутина.
– Виновны? – переспрашивает она жалобно. Я киваю.
Она поднимает пистолет. Ствол ходит ходуном; я чувствую, как за моей спиной бесшумно разбегаются в стороны ассистенты и осветители.
– Я вас не убью, – говорит она успокаивающе. – Я ненавижу насилие.
Я думаю, что даже если разделить сумму за мою голову поровну на всех, кто находится сейчас в комнате – даже в таком случае Георг и Лада смогут пышно пожениться и безбедно прожить лет пятьдесят. И еще я думаю, что ей осталось всего лишь отвести руку в сторону и один раз пальнуть в мишень. Все, аплодисменты.
Тогда она плавно, как в тире, жмет на курок.
– И что же было дальше? – спрашивает сосед, живущий в квартире напротив.
Я показываю ему длинную царапину на виске. След скользнувшей пули.
– А сзади никто не стоял? – беспокоится сосед.
Я рассказываю об осветительном приборе, который упал на пол и разлетелся на тысячу кусков. И о том, что Георг порезал палец.
Сосед долго молчит. Я допиваю вино, догрызаю печенье и благодарю за чай; когда я поднимаюсь из-за стола, сосед вдруг снимает очки – прежде он никогда не делал этого при посторонних – и долго, беспомощно трет переносицу.
Я не спешу уходить. По всей видимости, сейчас он что-то скажет.
– Судья, – говорит он наконец. – Мне очень жаль… Получилась по-настоящему страшная месть.
– Брось, – говорю я. – Не стоит так уж проникаться.
Он резко качает головой. Похоже, сегодня вечером он выпил слишком много:
– Прости меня… Но я не могу отменить эту награду. Никогда. Я поклялся.
– Прости и ты меня, – говорю я после долгой-долгой паузы. – Мне следовало быть ближе к штрафной. Тогда бы я увидел, что сначала линию пересек мяч, а потом уже номер десятый…
– Ты же видел запись, – говорит он еле слышно. Я киваю:
– Да. «Вне игры» не было.
– Единственный шанс… – шепчет он. – Финал Кубка Чемпионов… Ребятам так и не удалось больше подняться. Никогда…
– Я совершенно напрасно не засчитал тот гол. Любой судья хоть раз, да ошибается. Я ошибся фатально… Когда-нибудь я снова ошибусь, и тогда ты наконец выплатишь свое вознаграждение.
– Это будет очень печальный день, – шепотом говорит сосед.
– Выше голову, – отзываюсь я, открывая дверь. – Никто не живет вечно… Кроме того, я ведь еще жив!
Старушка напротив все-таки переехала. В ее окне нет ни занавесок, ни цветов.
А вот в моем доме ничего не изменилось. Правда, после апартаментов, в которых мне доводилось жить, квартира представляется неухоженной, грязной, требующей ремонта.
Я звоню своему напарнику Руту и говорю, что готов сегодня ночью выйти на работу. Оказывается, последние несколько недель автоматика то и дело отказывает, начальство снимает с Рута штрафы, короче говоря, он тут надрывается на работе, пока некоторые прохлаждаются на курортах. Он, Рут, ждал меня на неделю раньше и теперь скажет шефу, чтобы у меня вычли из зарплаты за прогул. Вот так.
Я согласен.
Принимаю ванну. Никто не врывается ко мне, потрясая включенным феном.
Пересматриваю свой гардероб. Никто не пытается прицелиться в меня из ближайшей древесной кроны.
Ценю каждую минуту покоя. Надеваю чистое белье, развешиваю полотенце на сушилке; на дне старого шкафа лежит моя черная судейская форма: футболка, гетры, трусы. А в письменном столе, если хорошо поискать, может обнаружиться свисток на ремешке.
Я бреюсь перед зеркалом в прихожей. Я спрашиваю себя: откуда берутся все эти жуткие легенды, которыми окружено мое имя? Само ли слово «судья» сбивает с толку болтунов? Или все-таки дело в сумме? В человеческом мозгу чудовищные деньги связаны с чудовищными же злодеяниями, а никак не с фальшивым «вне игры», не засчитанным голом…
Впрочем, для моего соседа нет преступления страшнее, чем то, что я тогда совершил. И я знаю миллионы людей, которые разделили бы его мнение. Миллионы людей на орущих стадионах, у экранов
