хватит денег на вознаграждение.
– Тогда поставь такую, как у себя, – соглашаюсь я довольно вяло. Недоеденный пучок лука лежит на полу в прихожей; мне уже не хочется есть.
Если бы не мои цистерны – давно впал бы в депрессию, ей-богу.
…Когда я возвращаюсь с работы домой, как обычно, под утро, под ковриком у крыльца имеется пластиковая мини-бомба, а упрямая девушка сидит на крыше с пультом дистанционного управления в руках.
В пятницу у меня выходной. Вечером я иду на концерт в городской парк.
Иногда со мной здороваются. Чаще – почтительно уступают дорогу. Охотиться за моей головой в этот вечер никто не рискует, и это прекрасно.
Я сажусь на траву, поближе к оркестру. Справа от меня – озеро с проточной водой, лилиями и парой белых лебедей. Лебеди спят, спрятав голову под крыло, и их тихонько сносит течением.
По всему парку горят фонари. Люди ждут начала концерта; оркестранты понемногу рассаживаются и настраивают инструменты.
Рядом со мной никто не рискует сесть. Тем приятнее мне встретить соседку из дома напротив. Это уже очень пожилая, нездоровая, но ироничная и уверенная в себе особа. Заметив меня, она машет рукой, и я машу в ответ.
Она устраивается рядом. Раскладывает скамеечку, ставит на траву корзинку со снедью для пикника:
– Добрый вечер, Судья. Вы, как обычно, в одиночестве?
На краю поляны, в кроне большого каштана, вдруг во весь голос запевает, будто включается, соловей.
– Почему вы не бросите все и не уедете куда-нибудь? – спрашивает старушка.
Я пожимаю плечами:
– Я привык к своему дому. Я очень привязываюсь к месту.
– Возьмите бутерброд, – предлагает она.
– Спасибо.
Она смотрит, как я ем. В глазах ее – на долю секунды – мелькает сожаление. Если бы она знала, что встретит меня на концерте – отравила бы бутерброд.
Она тут же отводит взгляд. Руки ее начинают дрожать; в отличие от давешней девицы, ей действительно стыдно.
– Это сильнее нас, – говорит старушка, бесцельно роясь в своей корзинке. – Мне кажется, раньше деньги не значили так много…
– Смотря какие деньги, – говорю я.
На возвышение выходит дирижер; соловей смолкает. Начинается концерт; мы со старушкой молча жуем ее бутерброды.
…Симфоническая музыка для меня чем-то сродни тишине внутри цистерны. Понимаю, что нельзя сравнивать их, тем не менее сравниваю; звуки скрипок посреди вечернего парка, где дремлют в воде лебеди, привносят в мою душу почти такое же счастливое успокоение, как и беззвучный плеск кислоты в гигантской емкости из-под химикатов. Я слушаю дыхание оркестра и смотрю на звезды; наконец первая часть концерта закончена, звуки ложатся на листья, как роса, и аплодисменты расслабленной летней публики почти не слышны за шелестом ветра, кваканьем лягушек и возобновившимся пением соловья.
Старушка рядом тоже смотрит на звезды. Глаза ее полны слез.
– Что бы вы сделали с этими деньгами? – спрашиваю я ее.
Она встряхивает головой, будто отгоняя наваждение: – Я… Ах, что вы, Судья… Мне вовсе не нужны деньги. Я не в том возрасте, – она улыбается. – Я всю жизнь прожила в относительном достатке… Никогда не знала нищеты… Никогда не видела океана… Ах, при чем тут океан, на эти деньги можно купить целый остров… Да что там – десяток островов… И спать на свежем воздухе без снотворного… Ах, тише, они продолжают…
Я ложусь на траву, вытягиваю ноги и слушаю музыку, глядя на звезды.
После концерта я немного брожу по пустеющим улицам. Погода замечательная. Звенят цикады. Последний трамвай катит мимо, освещенный, как витрина, где единственной парой манекенов сидят поздние пассажиры – мужчина и девушка.
У девушки в руках букет из жасминовых веток.
Я иду домой и вынимаю из кладовой свою пленницу, которая сидит там вот уже три дня, прикованная к батарее, на хлебе и воде. Она похудела; я вывожу ее за порог и легонько подталкиваю под зад.
– Я еще вернусь, – говорит она, оборачиваясь. Я устал от нее. Ее незамутненная юная брутальность меня травмирует.
– Если ты вернешься, я отрублю тебе уши, – говорю я серьезно. Она верит. Отступает на шаг – нагловатая, но беззащитная. Настырная. Доверчивая.
– Скажи, как ты это делаешь? – просит, почти умоляет. – Почему тебя нельзя убить? Почему?
Я знаю, что меня можно убить, но сообщать ей об этом не собираюсь.
– Может быть, у тебя есть секрет? – продолжает она. – Может, тебе надо волосы срезать, чтобы ты потерял свою силу? Или еще что-нибудь?
Я захлопываю дверь подъезда.
Наверху, на лестничной площадке, стоит мой сосед в полосатой шелковой пижаме.
– Ходил на концерт? – спрашивает, как ни в чем не бывало.
– Ага, – отвечаю я. – Хорошо, что не было дождя.
Понедельник – аврал; меня просят в порядке исключения поработать днем. Я мою одну цистерну до обеда и еще одну после обеда; возвращаюсь в сумерках – пешком, чтобы медленно, шаг за шагом, вернуться из безмолвного мира ядовитых реактивов.
У порога моего дома, не скрываясь, прямо в желтом прямоугольнике света, падающего из соседского окна, стоят двое. Они безоружны; первый импозантен, и я его знаю: эта лучший в городе адвокат. Второй молод, высок и крепок; на нем хорошо сшитый светлый костюм и широкополая шляпа, надвинутая чуть ли не на глаза.
– Добрый вечер, Судья, – говорит Адвокат. Молодой человек тоже здоровается и слегка разводит руки в стороны – видимо, чтобы показать, что безоружен. Он нервничает. Он как будто меня опасается.
– Добрый вечер, – говорю я. – Не подняться ли вам ко мне в гости и не выпить ли по рюмочке неплохого коньяка?
Адвокат соглашается. Молодой человек как-то конвульсивно кивает. Если бы не Адвокат, я не стал бы приглашать его в гости. Я устал.
Отперев дверь, я молча радуюсь, что приходившая накануне уборщица успела все так чисто и тщательно вымыть. Ни пороховой гари, ни оборванных занавесок, ни валяющихся под ногами гильз; гости рассаживаются в кресла. Я открываю бар и предлагаю знакомиться.
Молодого человека зовут Георгом. Оказывается, он пришел ко мне по делу – Адвокат просто обеспечивает ему правовую поддержку. Мне становится интересно.
– Я работаю в букмекерской конторе, – говорит юноша, волнуясь.
– Мы регистрируем пари… любые пари, я хочу сказать. Мой отец – основатель конторы… Мы весьма состоятельные люди. Да.
Он не хвастается – он намекает, что у него нет оснований желать моей смерти. Я улыбаюсь.
– Да, – говорит юноша нервно. – Несколько дней назад я предложил отцу мой собственный проект, извините. Очень крупное пари. Зрелище в реале. Ход действий будет представлен крупнейшими телекомпаниями… Ток-шоу в прайм-тайм. Я заключу пари с моим собственным отцом…
Он замолкает, подбирая слова. Я терпеливо жду – юноша представляется мне вменяемым, значит, рано или поздно он сам расскажет, при чем здесь я и чего ему от меня надо.
– Отец, – начинает Георг, и по тому, как он произносит это слово, я заключаю, что его отношения с отцом непросты, – абсолютно уверен: во всей нашей стране не найдется человека, не мечтающего
