Мой золотой Иерусалим

выглядишь. Когда поправишься, посади Лидию нянчить младенца, а мы с тобой пойдем в кино.

Но видя, какими глазами он смотрит на Лидию, я могла заранее сказать, кто в ближайшие несколько месяцев будет сидеть с ним в кино в последних рядах. «Они и в самом деле подходят друг другу, — подумала я, — вон как ловко оба балансируют среди бурлящих вокруг амбиций, соперничества, модных увлечений и неприятий. Да, они хорошая пара». Когда они ушли, женщина с соседней кровати потянулась ко мне и спросила:

— Этот молодой человек — диктор на телевидении, да?

Я объяснила, что он не диктор, но по телевизору выступает.

— То-то я смотрю, лицо знакомое, — сказала она. — Так и подумала, что видела его по телевизору.

Соседке было лет тридцать с небольшим, но она рано начала стареть. На ее лице застыло отсутствующее выражение, она только что родила четвертого ребенка и целыми днями вязала узорчатые бесформенные кофты для своей матери, умудряясь одновременно рассказывать женщине, лежавшей по другую сторону от нее, про своих троих детишек — что они едят, а чего в рот не берут. А мне хотелось узнать, как она воспринимает передачи с участием Джо. Сама я видела только одну из этого цикла, в ней он увлеченно втолковывал сидевшему к зрителям спиной наркоману, что современная литература уделяет наркотикам непомерное внимание. Остальные его передачи были еще более скучными, они посвящались таким темам, как будущее абстрактного искусства и роль импровизации в современном авангардном театре Парижа — ни в том, ни в другом Джо ничего не смыслил, и непонятно, какие мнения он мог высказывать.

Соседку моей соседки нисколько не интересовало, кто из оставшихся дома троих детей рассказчицы любит копченую рыбу, а кто — жареный хлеб с сыром, она предпочитала поучать женщину, лежавшую на следующей кровати, как лучше управиться с большой стиркой в домашних условиях. Та, кому адресовались эти сведения, вынуждена была слушать, так как лежала у стены, и однажды я стала свидетельницей такого восхитительного по бессмысленности диалога:

Собеседница X внушала собеседнице У:

— И не сомневайтесь, лучше мыльной стружки средства нет, я это всем говорю, от порошка проку мало, все пятна остаются…

На что собеседница У заявила, что мыльная стружка для стирки в машине не годится.

Собеседница X приняла ее возражение, но стала развивать мысль, что нет ничего лучше стирки вручную.

Собеседница У сообщила, что лично она стирает в прачечной самообслуживания.

Собеседница X признала, что такие прачечные — большое удобство, ничего не скажешь, но продолжала доказывать, что лучше, чем дома, руками, нигде не выстираешь. Однако собеседница У, по-видимому, слушала ее без должного внимания, и поэтому решила, что ее оппонентка утверждает, будто бы «никогда хорошо не выстираешь, когда стираешь дома», а не «нигде так хорошо не выстираешь, как дома», и потому вторила собеседнице X, или, по крайней мере, считала, что вторит, произнося панегирики в честь стиральных машин — как чисто они стирают, как тщательно прополаскивают, как насухо выжимают, и одновременно всячески принижала действенность, качество и конечный результат стирки вручную. Собеседница X то ли не замечала ее странной логики, то ли решила ее игнорировать, во всяком случае, как только ей была предоставлена возможность вставить слово, она совершенно невозмутимо продолжила свою линию:

— Конечно! Конечно! Вы правы, совершенно с вами согласна, а как эти машины рвут и уродуют белье, просто страх! Кладешь в них вещь, а вынимаешь лохмотья. Я стираю вручную, и белье у меня годами не рвется. Вот, к примеру, есть у меня вышитые наволочки, я их лет десять стирала руками и только мылом, а невестка возьми да и надоумь меня выстирать их в машине. И что же? Когда я их вынула, все края замахрились. Так что нечего и говорить…

— Да, да, — согласилась собеседница У, — это, наверно, оттого, что руками вы их трете, трете, разве что сохранишь? И думать нечего, все изорвешь.

И так, твердя каждая свое, они могли вести этот разговор бесконечно, но собеседница Z, не выдержав изоляции, вдруг воззвала к ним обеим:

— А ваши любят шпинат? Вы бы только знали, сколько я с моими воюю, не едят шпинат, и все тут. А муж его обожает, но не покупать же шпинат ему одному!

Так случилось, что я оказалась чуть ли не самая молодая в палате, моложе была только юная девушка, которой и двадцати не исполнилось, остальным четырнадцати нашим соседкам было лет по тридцать, а то и больше. Мы с юной девушкой единственные рожали в первый раз, может быть, это было совпадение, обусловленное статистикой, а может быть, нет. С виду девушка была типичная одинокая мать, так что, едва начав подниматься, я под каким-то предлогом проковыляла мимо ее кровати и обнаружила, что на ее табличке значится «3», а вовсе не «Н». Она была очень веселая и единственная в палате, кроме меня, позволяла себе улыбаться и даже смеяться, причем смеялась от души. Почти все время она разглядывала себя в ручное зеркальце, выщипывала брови, выдавливала несуществующие угри, красила губы, стирала одну помаду, пробовала другую, а готовясь к приходу посетителей, покрывала лаком ногти и накручивала волосы на бигуди. Выделив ее среди других, я стала с интересом ждать, какой у нее муж. Он оказался совсем юнцом с остреньким личиком, и больше шестнадцати я бы ему не дала, что, возможно, соответствовало истине. Мы с его женой бросали друг на друга заинтересованные взгляды, потому что нас одних здесь хоть в какой-то мере занимало, как мы выглядим. Разговаривать нам не удавалось, так как наши кровати стояли в разных концах палаты, но однажды я встретила девушку в уборной, где она торопливо докуривала сигарету. Она предложила закурить и мне, но я отказалась, объяснив, что курить меня больше не тянет. Она посмеялась над тем, как беременность и роды ко всему отшибают вкус, она, например, теперь вина в рот не берет, и они с мужем сэкономили на этом кучу денег. В палату мы вернулись вместе, и прежде, чем улечься, полюбовались на своих младенцев. Она сказала, что моя — чудо какая хорошенькая, хотя я видела, что Октавия показалась ей смешным маленьким лягушонком, а я объявила, что ее мальчик — красавец, между тем как, на мой взгляд, он был лысый и толстый и рядом со своими узколицыми родителями смотрелся великаном. Хваля детей, мы давали знать друг другу, что рады обнаружить родную душу среди скопища женщин, которые толще и старше нас и полностью погрязли в скучных делах и заботах.

Как только я родила, мышцы живота сократились, и фигура у меня стала прежней — будто ничего и не было. Но другие роженицы выглядели такими же огромными, как и до родов. Меня до сих пор преследуют воспоминания о том, как они — бесформенные, неуклюжие, запахнувшись в безобразные халаты, медленно и осторожно ступают по палате, стараясь не пробудить боль, притаившуюся между ногами.

На шестой день моего пребывания в больнице в палату вошел врач-гинеколог со свитой студентов. Они принялись ощупывать, осматривать и обсуждать меня, и это почему-то показалось мне оскорбительным. Ведь я уже чувствовала себя совершенно здоровой и меня коробило от их бесцеремонности. Но потом я услышала, как гинеколог наставляет студентов:

— Обратите внимание на эластичность мышц. Это ведь та самая роженица, которой Харгривс предсказывал патологически маленького ребенка, и видите, как он ошибся: вес девочки оказался добрых шесть с половиной фунтов. Его ввела в заблуждение исключительная упругость мышц.

Потом он повернулся ко мне и с улыбкой спросил:

— Вы случайно не балерина по профессии? Его прямой вопрос застал меня врасплох, я сначала даже не поняла, что он обращается ко мне, пришлось ему спросить еще раз, чтобы я вернулась к действительности.

— Нет, что вы! — удивилась я. — Ничего подобного.

— Ну тогда вы, вероятно, много занимались спортом? — продолжал он.

— Никогда в жизни, — ответила я. — Никакими видами.

— Ну, значит, вы такая от природы. — Он улыбнулся и прошел к другой кровати. А я еще полчаса сияла от гордости, будто мне к лацкану прикрепили медаль за хорошее поведение.

Лидия навещала меня каждый вечер то одна, то с кем-нибудь, кому ей удавалось подкинуть идею, что