презрение тори ко всем невеждам, либо деловитость гордецов с шорами на глазах, которые считают, что разбираются во всех жизненных вопросах. Но я никогда не слышала, чтобы такие взгляды деликатно объясняли печальной необходимостью. Я поняла ее и благодаря ей поняла всех остальных. По-моему, я ничего моей собеседнице не ответила. Вскоре она надела перчатки и поднялась.
— До свидания, — сказала она.
— До свидания, — ответила я, и она ушла. Примерно через неделю Октавию разрешили забрать домой. К этому времени она уже стала прежней — живой и веселой, и, казалось, все перенесенное ею не оставило на ней следа, разве что она чуть похудела. В день выписки я явилась в клинику с небольшим чемоданом, битком набитым детскими нарядами. Я уже давно с вожделением ждала, когда смогу снять с дочки казенные белые больничные рубашки. Неся вахту у кровати Октавии, я даже улучила время и соорудила ей несколько новых платьиц. В школе нас учили делать оборки, но я и не подозревала, что когда-нибудь найду применение этому искусству. Однако мне всегда обидно зарывать талант в землю, и я смастерила Октавии хорошенькие туалеты из модной ткани элегантных темных оттенков. Шила я с большим удовольствием. Это времяпрепровождение было куда более полезно, чем головоломки, так как помогало сэкономить деньги, да и руки были заняты, а в противном случае я постоянно отщипывала заусеницы на пальцах или вытягивала соломинки из кресла, которое мне, наконец, удалось раздобыть. Когда мы собирались домой, я нарядила Октавию в свой шедевр — темно-синее платьице в мелкую клеточку. Она была в нем чрезвычайно мила и резво прыгала у меня на коленях. На прощание я пожала руки всем сестрам и даже старшей сестре, которая была рада радешенька, что больше меня не увидит. Затем мы погрузились в ожидавшее нас такси и отбыли. Я вспомнила, как мы с Октавией вот так же покидали больницу в прошлый раз, когда ей было десять дней от роду. Теперь я стала умней и не зарекалась, что никогда сюда не вернусь, тем паче, что уже понимала: в лучшем случае нам предстоит проходить обследования и проверки чуть ли не всю жизнь. Как бы то ни было, мне казалось, что сейчас я более счастлива, чем тогда, и острее ощущаю, как мне повезло.
Время было послеобеденное, и, чтобы быстрей добраться до дома, нам, из-за капризов одностороннего уличного движения, пришлось проехать по всей Куин-Крессент к Портленд-Плейс и оттуда свернуть направо. День стоял ясный и солнечный, и когда мы ехали мимо строгого симметричного комплекса зданий, то и дело приходящих в ветхость и то и дело подновляемых, меня вдруг пронзила мысль: а может быть, несмотря ни на что, я не пропаду. Меня и раньше, стоило мне выпить, посещали такие надежды, но в трезвом виде — никогда. До этой минуты я была глубоко убеждена, что непосильные заботы иссушат меня и мне уже не суждено ни дарить плоды, ни просто цвести. Но в этот момент, пусть на секунду, я ощутила, что справлюсь со всем выпавшим на мою долю. В первый раз с рождения Октавии я поняла, что меня на все это хватит. Мне, как Иову, грозило лишиться самого дорогого, и, как Иов, я выстояла. Теперь я научилась разбираться в жизненных ценностях и, если передо мной когда-нибудь замаячат надежды на счастье, я буду полагаться не на мечты, а на реальные факты.
Когда мы — Октавия и я — вновь обосновались дома, на смену радостям по поводу благополучного возвращения быстро пришли новые заботы. Я их предвидела, и потому они не застали меня врасплох, я не испугалась. Но все равно мне так хотелось хоть маленькой передышки! Теперь, когда вопрос о жизни и смерти отошел в прошлое, мною овладели мелкие беспокойства. В больнице меня предупредили, что для Октавии опасны даже самые пустяковые хвори и любую простуду или царапину надо тут же глушить пенициллином. Посему я не спускала с дочки тревожных глаз и скрепя сердце оставляла ее на миссис Дженнингс, хотя та жаждала приступить к своим обязанностям. Все обычные беспокойства других матерей в моем случае как бы удесятерились и не отпускали меня даже во сне.
Кроме того, меня начало тревожить, куда я денусь, когда приедут родители. Письма от них приходили примерно раз в месяц и в каждом вскользь упоминалось, что они рассчитывают вернуться к Рождеству. Естественно, что, не подозревая о моих новостях, они не считали нужным вдаваться в подробности. А я до сих пор никаких планов не строила — я не люблю испытывать судьбу и потому ничего не предпринимала, чтобы подыскать пристанище себе и ребенку, тем более к Рождеству этого ребенка уже вполне могло не быть, как будто никогда и не было. Однако теперь мой ребенок явно намеревался жить-поживать и дальше, а я ломала себе голову, как очистить квартиру к приезду родителей, куда девать все эти горы нагрудников, сапожек, пластмассовых утят и бутылочек из-под соков. Существовала еще одна возможность — можно было вообще не переезжать, я могла дождаться родителей, встретить их и попросить разрешения остаться. Отец с матерью, конечно, согласились бы и места хватило бы всем. Но не в моем характере просить об одолжениях, к тому же, несмотря на все очевидные преимущества, я не хотела жить с родителями. Правда, если бы я лишилась квартиры, мое материальное положение могло сильно осложниться. Я уже приняла меры, чтобы найти какой-нибудь дополнительный заработок, и, когда взяла Октавию из больницы, не сидела сложа руки, а написала всем знакомым, имевшим связи с журналами, обратилась в агентство, предоставляющее домашних репетиторов, услугами которого уже пользовалась, и в другие агентства подобного рода.
Как выяснилось, я беспокоилась зря. В самом начале декабря пришло письмо от отца, который сообщал, что они решили поехать на год в Индию по приглашению индийского правительства. «Раз уж мы находимся в этих краях, — писал отец, — мы решили по дороге заехать в Индию, а не тратить деньги на путешествия туда и обратно. Очень жаль, что нам не удастся повидать тебя, Беатрис и детей, но судя по вашим письмам, вы все при деле, довольны жизнью и без нас, конечно, не пропадете». Я задохнулась от счастья, прочитав о столь неожиданном разрешении всех трудностей. Теперь у меня был в запасе целый год, а кто знает, что может случиться за год? Прежде всего я успею закончить и опубликовать диссертацию, и если мне хоть немного повезет, осенью встречу родителей не только с новоявленной внучкой, но и в респектабельной должности преподавателя университета. Испытывая бесстыдную радость, я продолжала читать письмо. Отец писал об их работе в Африке, о проблемах, с которыми им пришлось столкнуться, о тамошнем климате, а в самом конце, точнее говоря, в самой последней фразе, вскользь сообщал: «На прошлой неделе я получил письмо от старого друга, Дика Прозероу, он пишет, что виделся с тобой». Только и всего, ни слова больше. После этого сообщения, проливающего свет на всю подоплеку письма, он спокойно подписался, как обычно: «Всегда любящий тебя папа».
Я долго сидела, уставясь в письмо, и размышляла о его подтексте. Не знаю, какое впечатление сложилось бы от прочитанного у других, но мне стало совершенно ясно, что доктор Прозероу сообщил родителям и об Октавии, и о ее болезни, а отец своей как бы случайной заключительной фразой давал мне понять, что все это знает. Само по себе то, что они услышали об Октавии, было не так уж удивительно — даже в Африку долетают вести, и рано или поздно они все равно узнали бы. Меня скорее удивляло, что родители так долго пребывали в неведении. Это доказывало, что ни Беатрис, ни Клэр обо мне не проболтались. Правда, в сдержанности Беатрис вряд ли стоило сомневаться — скрытность была нашей неистребимой фамильной чертой. А вот насчет Клэр подозрения меня не оставляли, так же, как и насчет случайных знакомых, которых я иногда мельком видела то в проезжающих мимо машинах, то в очередях перед кассами кинотеатров. Как бы то ни было, честь донести на меня отцу взял на себя доктор Прозероу.
Обдумывая последствия его поступка, я пришла, к выводу, что мне не следует сердиться на доктора. Ведь как бы странно это ни звучало, я не сомневалась и не сомневаюсь, что родители решили не спешить с возвращением в Англию главным образом из-за меня, — они не хотели причинять мне волнений и вынуждать сниматься с места. Объективно я понимаю, что не все сочтут убедительными столь далеко идущие выводы, сделанные мной из одной случайной фразы в письме отца, но, зная родителей, я была уверена в своей правоте. Они боялись поставить в неловкое положение меня и себя, боялись причинить боль и просто неудобства, и поэтому предпочли не возвращаться, а отправиться прямо в Индию. Думаю, что при этом им еще хотелось, чтобы я поняла их мотивы, иначе они проследовали бы в свою Индию, даже не упомянув о Прозероу. Его имя должно было объяснить мне, почему они так изменили свои планы. Возможно, упоминание о Прозероу служило деликатнейшим из упреков, но скорей всего, было призвано свидетельствовать о серьезности их намерений. Будучи плотью от их плоти, я сочла такое решение естественным, но вела сама с собой бесконечный спор — правы они или нет. Похвален ли этот такт, это желание не вмешиваться, остаться в стороне? Эта боязнь причинить боль и готовность терпеть боль самим? Безусловно, все это говорит о высокой нравственности, о нашей глубоко укоренившейся,
