— Да, и деньги тоже. Но, знаешь, я не слишком нуждаюсь. — И боясь, что он представит себе мое материальное положение в мрачном свете, я начала рассказывать про свою диссертацию, про мое новое место и блестящие перспективы. Объяснив, как развивается моя карьера, я почувствовала, что пора поинтересоваться его делами, и приступила к дознанию, но Джордж отвечал уклончиво, как всегда.
— Да в основном занимаюсь все тем же, — неопределенно отозвался он на мои расспросы.
— Почему бы тебе не переменить работу? — не утерпела я. — Взялся бы за что-нибудь другое. Неужели тебе не надоело?
— Когда мы виделись с тобой в последний раз, ты говорила то же самое, — ответил Джордж. — Не понимаю, почему мне должно надоесть? За мою работу платят более чем достаточно. Чего ради мне ее менять?
— Мог бы пойти на телевидение, — сказала я. — Там еще больше платят.
— Ну не намного, — возразил Джордж. — И кроме того, на телевидение меня не тянет.
— А тебе бы пошло у них работать, — сказала я, не в силах переключиться на другую тему. — Ты бы здорово смотрелся на экране. У тебя лицо как раз подходящее — длинное и худое. Ты бы отлично выглядел. А я бы могла не только слушать твой голос, но и лицезреть тебя.
Я говорила правду, хотя ему это и в голову не могло прийти. Мне действительно хотелось бы видеть его на экране.
— Вот уж никогда не рвался на телевидение, — терпеливо повторил Джордж. — Этот ящик только жизнь портит. От него никуда не деться. С чего тебе так загорелось, чтобы я шел на телевидение?
— Я же сказала, — доверительно ответила я, — хочу сидеть и смотреть на тебя.
— Может, лучше тебе самой пойти на телевидение? Тогда я бы сидел и смотрел на тебя.
— Нет, я не собираюсь этим заниматься, — ответила я. — У меня есть дела поважнее.
— Вот и у меня тоже, — возразил Джордж. — Почему ты думаешь, что у других их нет?
Наступило молчание. Я отхлебнула еще глоток виски и задумалась, что делать дальше. Казалось, мы с Джорджем зашли в тупик, из которого нам никогда не выйти, ни одному из нас не найти выхода, вот и придется сидеть в этой западне, навеки отчужденными, навеки связанными. Меня, возможно, такое положение и устроило бы, но я знала — долго пребывать замороженными и зачарованными нельзя, столь хрупкие связи не выдержат, растают, для них губительно само дыхание бурлящей вокруг жизни. Если ни один из нас не сделает шага навстречу другому, нам ничего не останется, как разойтись. Словно две рыбы, застывшие в замерзшей реке жизни, мы в молчании глядели друг на друга сквозь плотную непроницаемую воздушную стену и не двигались. Через некоторое время, когда само молчание уже грозило обернуться решительным шагом, Джордж заговорил:
— Что у тебя с волосами? — спросил он. — Начали седеть?
Я дотронулась до головы и кивнула. Так оно и было.
— Все тревожусь, — пояснила я. — Вот до чего эти тревоги меня довели.
— Из-за чего же ты тревожишься? — спросил он с участием, словно не заметил мой шутливый тон, а беспокоился только о белых нитях у меня в волосах.
— Из-за всего, — ответила я. — Из-за всего решительно.
— Расскажи, — попросил он.
— Да нечего рассказывать, — ответила я, подумав об Октавии. И, сама того не желая, окунулась в воспоминания — вспомнила, как вначале, в самые первые месяцы, хваталась за телефонную трубку, чтобы позвонить в Дом радиовещания и попросить позвать Джорджа, как с трудом удерживалась, чтобы не пойти в паб, где он любил бывать, как заставляла себя не бродить по улицам, где его можно было встретить; как, лежа в больнице, ловила в наушниках его голос; как плакала и не спала ночами, как жаждала разделить с ним радость, которую приносила мне Октавия, и горе, в которое повергла меня ее болезнь, как я все-таки выстояла, уцелела сама и уберегла его от всех забот и печалей, и в заключение подумала, что не представляю, как теперь начать рассказ о том, что было. — Правда, нечего, — повторила я. — Дочка долго болела и довольно серьезно, но теперь ей лучше.
— Ах, вот что! — сказал Джордж. — Сочувствую. А что с ней было? Что-нибудь опасное?
— Да нет, ничего опасного, — отозвалась я. — Просто я всегда из-за всего волнуюсь, вот и все.
— Нет, тебе, видно, здорово досталось, — настаивал Джордж. — Ты похудела. Но тебе это идет.
— Ничего, мне жаловаться не приходится, другим достается гораздо больше, правда? На что мне жаловаться? Лучше расскажи, как ты?
— Да нечего рассказывать, — ответил Джордж. — Ничего интересного. Год выдался неважнецкий, но, слава Богу, прошел. Мне хочется узнать про тебя, рассказывай ты. Как твои родители? Еще не вернулись из Африки? Они ведь в Африку уехали?
— Нет, не вернулись. Решили поехать в Индию. Они предполагали вернуться, но все переиграли и отправились в Индию.
— Как им там нравится?
— Еще не знаю, они только что уехали.
— Вот путешественники! — сказал Джордж. — Я и сам подумываю, не махнуть ли за границу.
— Зачем тебе?
— Сам не знаю, — улыбнулся Джордж, глядя в стакан. — Переменить обстановку. Встряхнуться. Может, подвернется что-нибудь интересное. Меня ведь здесь ничего не держит.
Он поднял глаза на меня, и мне показалось, как уже не раз бывало, что вот сейчас он в чем-то признается, чем-то поделится, что-то скажет, и эти слова уже нельзя будет сбросить со счетов. Я чувствовала, что могу вот-вот сорваться, как тогда в больнице, когда все цивилизованные способы общения мне изменили. Я была близка к тому, чтобы удариться в слезы, перейти на крик, и покрепче вцепилась в ручки кресла, чтобы не кинуться к Джорджу: мне хотелось упасть перед ним на колени и взывать к его снисходительности, жалости, нежным чувствам и не знаю, к чему еще, только бы он остался со мной, только бы мне не сидеть одной со счетами и квитанциями, не тосковать по нему так нестерпимо. В голове у меня одна за другой складывались фразы вроде: «Я люблю тебя, Джордж», «Не бросай меня, Джордж». Я представляла себе, что случилось бы, если бы какая-нибудь из них прозвучала вслух. Я гадала, какой урон она нанесла бы.
— И в какую же часть света ты думаешь двинуться? — спросила я.
— Да никуда я не поеду, — ответил Джордж, — это все мечты.
— А я бы не хотела за границу, — заявила я.
— Я тебя и не зову, — сказал Джордж. — Но если хочешь, поехали вместе.
— Серьезно? — я допила свой виски. — И Октавию возьмем? Без Октавии я никуда не поеду.
— Даже со мной? — спросил Джордж
— Даже с тобой, — ответила я.
— Ну что ж, можно и ее прихватить, — сказал Джордж. — Только я с детьми совершенно не умею.
— Моя дочь — ребенок необыкновенный. И она прехорошенькая.
— Иначе и быть не могло! Ведь она твоя дочь. Мне нравится, как ты ее назвала. Красивое имя — Октавия.
— И мне нравится, — сказала я. — Хотя многие его не воспринимают. Я назвала ее в честь Октавии Хилл.
— Октавия Хилл? — повторил Джордж. — А кто она? Какая-то героическая феминистка или социалистка?
— Честно тебе скажу, — впервые призналась я, — я и сама точно не знаю, а раз уж я остановилась на этом имени, то и проверять боялась, вдруг она прославилась чем-нибудь нехорошим или занималась чем-то неподобающим. По-моему, она была из социалистов. Надеюсь, что так. Хотя, вообще-то, какая разница?
— Конечно, — согласился Джордж. — Все равно ты воспитаешь ее правильно, кем бы там эта Октавия ни была.
— Насчет «правильно» сомневаюсь, — сказала я. — Меня вроде бы воспитывали правильно, а какая мне от этого польза?
— Ну не знаю, — заметил Джордж. — По-моему, у тебя все в порядке, не хуже, чем у других.
