пожали друг другу руки. Он не наорал на нее за то, что ничего не получил. Он улыбнулся и пожал ей руку. Она думала о дурацкой нелепости этого рукопожатия: изумительно, как оно одно разрушило массу жалких предрассудков. Он имел полное право на нее наорать, она бы смолчала. Но и у нее было свое право — уйти. До лицея Клара добралась пять минут двенадцатого. Двери еще не заперли, и она незаметно прошмыгнула под прикрытием целой толпы возвращавшихся из оперы. Поднявшись в дортуар, она застала там всю свою компанию, обеспокоенно смакующую Кларину задержку; то, что вылазка осталась незамеченной, вызвало у них и разочарование, и облегчение; они окружили Клару, примостились на ее кровати, уютно завернувшись в пыльные занавески из грубой полосатой ткани, разделяющие дортуар на кабинки, и стали слушать. Чему-то они не поверили, о чем-то она умолчала. Но рассказ вызвал уважение, Клара даже сама себя зауважала. Девочки шептались, обсуждали, обменивались впечатлениями, и затем Рози, сидевшая по- турецки на жесткой колбасе-подушке, сказала:
— Что же ты не пошла, раз он приглашал? В гости к нему? Надо было пойти взглянуть, как у него там.
— Я бы пошла, — ответила Клара, — если бы тут на ночь не закрывали.
И все замолчали; Рози, конечно, просто дурачилась, у нее и в мыслях не было, что Клара могла не явиться ночевать.
Но потом Клара лежала в постели и не могла заснуть, ее трясло — частью от запоздалого страха, частью от мысли, что, может, надо было пойти. Ибо лицей хоть и закрывался в одиннадцать часов, но лишь ключом, а никак не силами провидения или морали. Не приди она ночевать, никто бы не узнал. А если бы даже и узнал, что с того? Ни изнасиловать, ни убить, ни выпороть ее за это не могли. Не могли даже провалить на экзаменах. Исключение из школы ей тоже не грозило: они не могли себе позволить ее исключить, Клара была им нужна. Она могла пойти к нему, но правда заключалась в том, что такая возможность просто не пришла ей в голову. После целого вечера, проведенного с незнакомым мужчиной, который добрался до ее бедра под чулком, она так и не уразумела, что распорядок бестолкового школьного тура — это еще не закон природы и не закон правосудия. Кларе стало за себя стыдно. Она лежала, и у нее тряслись коленки — непонятно, то ли от того, что она бежала от самого метро, то ли от испуга, осознанного задним числом, то ли от стыда.
Накануне отъезда был танцевальный вечер. Некоторые видели в этом событии кульминацию всей поездки и ждали его с нетерпением; Клара же — с ужасом, по той классической причине, что ей было нечего надеть. Дома в Нортэме вся Кларина светская жизнь сводилась к школьным мероприятиям, поэтому вечернего туалета у нее не было, а платье, похожее на бальное, она последний раз надевала в шесть лет — прелестное платьице из розового атласа. У всех остальных было хотя бы выходное платье, а кое-кто сгорал от желания продемонстрировать наряды, на которые их родители потратились специально для этого случая. У Клары хватило ума ни о чем таком мать не просить: она яснее ясного представляла, чт
Платье было уродливым. Хуже того, не совсем уродливым, а почти уродливым: оно балансировало на самой грани уродства. Не настолько нелепое, чтобы нельзя было надеть, но и немногим лучше. Во-первых, ткань была с узором, а Клара находилась в том возрасте, когда неуверенность в собственном вкусе заставляет предпочитать все однотонное всему узорчатому. Во-вторых, платье кошмарно сидело. То есть, наверное, не хуже, чем оно сидело бы на ком-нибудь другом, но бесформенный лиф не прилегал, горловина уныло болталась вокруг шеи, а сзади чуть заметно, но совершенно неисправимо провисал подол. К тому же материал был блестящий. Ничего ужаснее Клара себе не представляла. Напрасно мать уверяла ее, что материал дорогой и что по нему это сразу видно, достаточно лишь взглянуть; в глубине души Клара чувствовала, что ткань дешевая. Кстати, тут она ошибалась, но знать об этом, конечно, не могла и страдала поэтому не меньше, чем если бы была права. Она стояла перед матерью, смотрела в зеркало и страдала, сознавая, что спасения нет: она никогда в жизни не сможет объяснить матери, чем это платье плохо.
Девочки стали переодеваться к вечеру, возбуждаясь, хихикая, и Клара то и дело думала: нет, ни за что, уж лучше остаться в джемпере с юбкой. Она знала, что в джемпере с юбкой выглядит куда лучше, но пойти не переодевшись у нее не хватало духу. Потом она решила, что вообще никуда не пойдет, останется в дортуаре, притворившись, будто плохо себя чувствует. Но ей хотелось пойти! До сих пор она бывала лишь на школьных танцах, ей так хотелось на этот вечер! Поэтому платье было надето, и на секунду Кларе показалось, что не такое уж оно в конце концов и страшное; но потом, еще раз хорошенько посмотрев, она подумала, что платье, похоже, еще страшнее, чем представлялось с самого начала. Она долго не решалась отдернуть занавеску и показаться остальным, хотя те были предупреждены, какое жуткое зрелище им предстоит. Вдаваться в подробности материнских убеждений Кларе мешала гордость, поэтому она, как правило, старалась отшутиться от этой темы, но девочки все же более или менее догадывались, что у нее за мать. Клара попыталась было рассмешить их своим рассказом о платье; давясь, она беспомощно шарила в поисках той единственной интонации, которая превратила бы всю историю в ничего не значащий безобидный пустяк, но это не очень получалось.
— Вы не видели мою кузину, — смеясь, говорила она. — Если б вы видели нашу Мейвис, вы бы сразу все поняли, ничего другого она выбрать просто не могла, — говорила Клара, и слова ее неотвязно преследовал внутренний голос, принадлежавший словно бы другой девушке, по-взрослому уверенной в себе, которой ничего не стоило надеть такое платье, и посмеяться над ним, и все всем объяснить, ничуть не страдая; девушке, которая настолько выше всего этого, что такая проблема не способна ее унизить. Которой никогда не понадобится объяснять подобные вещи, которая выросла в мире, где таких платьев не существует.
И когда Клара вышла наконец из-за занавески и предстала перед своей компанией, все были очень милы и участливы: сейчас им это ничего не стоило, наоборот, они втайне радовались убогому Клариному наряду — в безупречном туалете она являла бы собой куда более грозную опасность. Поэтому Клару успокаивали, говорили комплименты, хвалили цвет платья, а Джэнис одолжила ей бусы из крупного искусственного жемчуга; бусы Кларе не понравились, у нее даже возникло тайное подозрение, что одолжили их не без задней мысли, однако она их надела, отбросив все подозрения, и дала себя успокоить: ей действительно хотелось, чтобы ее успокоили, к тому же притворяться больной было уже поздно. Однако придя на вечер, девочки поняли, что все волнения и приготовления были напрасны, событие того совершенно не стоило: как и на приеме в ратуше, здесь их ждала лишь душная, шумная, неуютная сутолока. Тысячи английских школьников теснились на явно недостаточном пространстве; изначальную давку к тому же сильно усугубляли ломящиеся в двери студенты-французы, которые всю неделю паслись вокруг приехавших, поджидая девочек возле дверей лицея, чтобы познакомиться. Где-то играл оркестр, которого было не видно и не слышно. Где-то существовали прохладительные напитки, до которых было не добраться. Одноклассники и одноклассницы сбились в плотные стайки, намертво зажатые со всех сторон, совсем как на лондонском вокзале, не хватало только школьной формы и багажных бирок. Кларина компания, моментально оценив безнадежность ситуации, дружно ретировалась в угол и ответила на все это безобразие частоколом презрительных спин. Лишь никогда не унывающая Джэнис, решив и тут не упустить своего, взобралась коленками на стул, чтобы над толпой торчала хотя бы голова.
Так, в негодующей обиде и смаковании слухов то о вмешательстве полиции, то о чьем-то обмороке, то о краже прошло минут сорок пять, и постепенно стало немного свободнее. Потому ли, что часть народу ушла сама, или потому, что кого-то выдворили, но места действительно стало больше, и несколько пар из
