промолчала и посидела еще немного, ощущая тяжесть его руки на голове, — горячая, добрая, она как бы вбирала всю меня целиком. Однако я сознавала, что мне не удастся подольше побыть в этом мимолетном иллюзорном убежище. И я встала, сказав, что уже поздно, но, надеюсь, не слишком поздно, и он еще успеет туда, куда ему нужно. Но даже в эту минуту у меня не хватило смелости спросить, где он живет, узнать номер его телефона; мне чудилось, что ему это покажется вмешательством, он решит, будто я считаю, что теперь имею право все о нем знать, будто думаю, что у нас есть будущее и эти сведения мне пригодятся. Я понимаю, да, да, еще как понимаю, что моя застенчивость, моя боязнь обидеть производили впечатление отчужденности, равнодушия, и, наверно, именно этого я добивалась, но в душе у меня творилось совершенно другое. Однако просто спросить: «Где ты живешь? Дай мне свой телефон. Позвони мне. Можно, я позвоню тебе?» я не могла. А вдруг он этого не хочет? Вдруг я слишком назойлива? И я дала ему уйти, даже не заикнувшись о новом свидании, а ведь Джордж был единственный, кого мне хотелось бы удержать, хотелось, чтобы он остался у меня в постели на всю ночь, спал на моей подушке, чтобы он был мой. Но я не сказала ни слова. И он не сказал. А мог бы сказать. Мог ведь спросить:
— Когда увидимся?
Но не спросил. Возможно, ему помешало исходившее от меня равнодушие и холод. А возможно, просто не хотел, и как раз к этому крайне неприятному заключению мне легче всего было прийти. А может быть, он тоже боялся показаться самонадеянным?
Когда Джордж ушел, я легла в постель и какое-то время лежала, вспоминая, что мы говорили друг другу и что делали. Уснуть я не могла. (Примерно с час я, пожалуй, чувствовала себя скорее счастливой, чем несчастной, однако время шло, а сна не было ни в одном глазу, и на меня нахлынули сомнения и подозрения. Не то чтобы я винила себя в том непоправимом, что произошло, или жалела о чем-нибудь. На сей счет я по-прежнему не испытывала ничего, кроме облегчения. Но ничто не проходит в отрыве от действительности, и меня беспокоили сопутствующие обстоятельства. Я перебирала в памяти каждое слово Джорджа, и чем больше вспоминала, тем яснее мне становилось: он ни разу не сказал, что я ему нравлюсь, что он любит меня. Он говорил, что я интересую его, но это был тактический ход, как в игре. И вообще, разве к тому, что случилось, мог подстегнуть всего лишь интерес? Пока я металась, вертелась и старалась найти прохладное место на подушке, чтобы прижаться к нему щекой, мне становилось всё очевиднее, что он вообще ни о каких прелюдиях и не помышлял; решающий шаг сделала я сама, когда, включив приемник, села рядом с ним на диван, И то, что я прочла в его взгляде, на самом деле, наверно, вовсе не было призывом. Я предложила себя, а он, считая меня той, за кого я себя выдавала, согласился то ли по доброте душевной, то ли из любопытства или смущения, а вовсе не из-за каких-то там нежных чувств, на которые я клюнула. Чем больше я думала о случившемся, тем безнадежнее мне казалось мое положение. Если бы я ему нравилась, он, конечно, как-нибудь намекнул бы, что хочет увидеться со мной еще.
В результате я почти убедила себя в самой неблагоприятной для меня версии. И в то же время в глубине души я знала, что это не так. Я знала, что он позвонит мне, что я ему нравлюсь и что он будет счастлив любить меня и дальше. Но я должна была приготовиться к худшему. Я не хотела быть обманутой. Я хотела быть готовой ко всему.
Джордж не позвонил. Через неделю я поняла, что он и не собирается, и перестала ждать. Я могла встретиться с ним, это было нетрудно, могла заглянуть в паб, могла случайно погулять по Аппер-Риджент- стрит или по Портленд-Плейс в нужное время, на гордость мне не позволяла. Если он не хочет меня видеть, думала я, то и я не хочу видеть его. Поэтому я намеренно держалась подальше от тех мест, где была хоть малейшая вероятность с ним столкнуться. Даже в Британский музей я стала ходить по другим улицам. А когда однажды мне пришлось провожать подругу по Уигмор-стрит, я почувствовала, что дрожу от страха и ожидания. Но в Лондоне легко уклоняться от встреч, и мне это прекрасно удавалось. Однако география района, где я жила, вдруг стала пугающе много для меня значить, окрестности превратились в карту моих слабостей и моей силы, в пейзаж, изобилующий мелкими трясинами и рытвинами, как тот, по которому когда-то путешествовал Беньян[7]. Я обходила стороной все места, где мы хоть раз встречались, и даже те, которые Джордж хоть раз упомянул; однажды я поймала себя на том, что делаю вид, будто мне необходимо что-то купить в магазине на Оксфорд-Серкус, но я успела вовремя себя обуздать. Я неукоснительно следовала своему решению, и когда одна неделя переросла в две, а потом и в месяц, менять эту линию поведения стало вовсе невозможно.
Я не сразу поняла, что беременна. Такая возможность, разумеется, приходила мне в голову с самого начала, но я гнала эту мысль прочь, уж очень она была нелепой и невероятной. Я принимала ее за проявление моей всегдашней боязни возмездия, а потому и не обращала на нее особого внимания. Когда наконец стало ясно, что я боялась не зря, я впервые в жизни совершенно растерялась. Этот момент я помню прекрасно: я сидела на своем обычном месте в Британском музее, подбирая какие-то сведения о сэре Уолтере Рэли[8], когда у меня, ни с того ни с сего, зашевелилось внезапное подозрение, которое, как всегда со мной бывает, мгновенно превратилось в полную уверенность. Я достала календарь и стала лихорадочно проверять числа, это было трудно, потому что я никогда ничего не отмечаю, и уж, конечно, такие прозаические вещи, как поведение моего организма, занимали меня меньше всего. Однако в конце концов после сложных вычислительных упражнений я все рассчитала и убедилась, что так оно и есть. Сидя за столом, я видела, как дрожит моя рука, державшая календарь. И впервые будущее представилось мне таким ужасным, что даже я, вечно ждущая возмездия и рисующая себе устрашающие картины, не решилась в него заглядывать. В голове было совершенно пусто — куда-то исчезли все мои обычные мрачные предчувствия — это ощущение казалось непривычным. В таком состоянии я пребывала минут пять, а потом с трудом заставила свое воображение заработать. То, что оно выдало мне, было отвратительно: джин, психиатры, больницы, несчастные случаи, деревенские девушки, топящиеся в прудах с утками, слезы, боль, унижения. Младенцы ни в одном из моих видений не фигурировали. Столь черные мысли не отпускали меня минут тридцать, а то и больше, и я стала подумывать, не уйти ли из библиотеки вообще или, по крайней мере, не спуститься ли выпить кофе. Но до времени, когда я обычно уходила, оставался час, так что пришлось корпеть дальше. Я столько раз мечтала нарушить свое правило и не высиживать положенные три часа за столом, столько раз отказывалась от соблазна поболтать с кем-нибудь и отвлечься от работы, что теперь считала себя обязанной досидеть назначенный срок, уставившись в поэмы сэра Уолтера Ралея и притворяясь, что внимательно их изучаю. Через некоторое время я поймала себя на том, что действительно внимательно читаю. Мой мозг, свернувший с проторенного пути под воздействием ужаснувшего меня поначалу открытия, стал почти независимо от меня возвращаться к привычным занятиям, и к середине дня выяснилось, что я сделала ровно столько, сколько наметила. Этот факт принес мне большое удовлетворение. Я была очень собой довольна. Идя по улице — мы должны были встретиться с Лидией и вместе позавтракать, — я нашла еще один повод быть удовлетворенной: теперь мне волей-неволей придется повидаться с Джорджем. Теперь у меня для этого есть предлог.
В тот же день я сообразила, что теперь у меня как раз еще меньше оснований встречаться с Джорджем, чем раньше. Я не сразу уяснила себе всю сложность ситуации, в которую попала. Когда же осознала, чем чреват мой обман, то поняла, что придется все держать при себе. Я не могла даже подумать, что на мой счет начнут строить догадки. И решила справиться со случившимся самостоятельно, и справиться как можно лучше.
После своего неудачного опыта с джином, о чем я уже рассказывала, я посоветовалась с одной из своих подруг по Кембриджу, которая делала аборт, и попросила у нее адрес и подробные сведения, что и получила. Я позвонила по указанному телефону, но номер был занят. Дальше этого я не пошла. Я не люблю вспоминать те первые месяцы, когда еще никто, кроме меня, не знал, что происходит, слишком сильно они смахивали на кошмар, на галлюцинацию, ведь каждое утро, просыпаясь, я думала, что это, конечно, сон, именно такой сон и должен был присниться мне под воздействием моего нонкомформистского чувства вины. Я даже думала, не являются ли эти симптомы, от которых я страдала, чисто психологическими. В конце концов я испугалась, как бы мое подсознание не сыграло со мной злую шутку, и отправилась к доктору.
Этот поход был для меня отнюдь не таким простым мероприятием, как можно предположить. Начать с того, что я вообще понятия не имела, к какому врачу следует обратиться. Прошло уже столько лет, как я болела в последний раз, что я даже не представляла, с чего надо начинать. По существу, став взрослой, я
