— Неужели я так и не научусь этой премудрости?
С трудом заставив бывшего бурлака взять себя в руки, я тогда же подумал: «Ну, голубчик, раз ты так близко принимаешь все это к сердцу, значит, будет из тебя толк».
Вернувшийся Кружилин подписал документ о сдаче полка. Я попросил показать боевую выучку части. Так как на полях росли высокие, почти в рост человека, хлеба, полк вывели за поселок, на выгон. Из всего, что удалось вывести, Кружилин едва сколотил эскадрон. Ясно, что ни о каком полковом учении не могло быть и речи. Наспех созданная строевая единица, как бы командиры ни старались, не могла без предварительной практики показать что-либо стоящее.
В подавленном состоянии мы возвращались в поселок. Вдруг Кружилин оживился. Какие-то искорки зажглись в его глубокосидящих грустных глазах. Он кого-то вызвал из строя и, что-то ему шепнув, послал вперед. Когда мы появились на единственной улице поселка, вдоль ее широкой части, напротив заводской конторы, кто-то уже расставил длинную шеренгу станков со свежей лозой.
Кружилин, отъехав в сторону, подал команду. Всадники, обнажив клинки, взяли к бою пики, один за другим стали отделяться от строя.
Искусство рубки и уколов, передававшееся с кровью из поколения в поколение, нигде не развито так высоко, как у природных казаков. Лоза, срезанная сильным и мгновенным прикосновением шашки, скользнув вертикально вниз, утыкалась свежим острием в землю. Пущенная вперед пика, проткнув вертикальное чучело, тут же ловко перехватывалась рукой, сильным толчком подбрасывалась вверх, летела вперед высоко над головой всадника, опережая его и коня, затем схватывалась на лету, и, послушная казаку, ударом вниз поражала «бегущего врага». Через секунду-две пика — это сильное оружие конницы — снова была готова к очередной комбинации уколов.
Кубанская молодежь — бойцы 97-го полка, наслышавшись от Очерета безусловно приукрашенных им рассказов о червонных казаках, решила показать и себя на своих пораженных чесоткой, плохоньких, но как-то сразу оживившихся лошаденках.
Из-за поворота улицы, со стороны сахарного завода, стоя, во весь рост на подушке седла и вращая на ходу пикой, выскочил всадник с черной повязкой на глазу. Смуглость его сухощавого и скуластого лица еще больше оттенялась огромной серебряной серьгой, вдетой в мочку левого уха. Рядом с конем, на уровне его передних ног, несся, вывалив красный язык, огромный, с мохнатой шерстью, великолепный волкодав. Чуть согнувшись, джигит гикнул, поднял в намет чалого дончака. Вот этот ловкий казак, отставив пику и схватившись руками за переднюю луку, вылетает из седла и на полном скаку, чуть коснувшись травы, вскакивает на коня. Вот он уже отталкивается от земли по другую сторону лошади и спустя миг легко опускается на мягкую подушку казачьего седла.
— Это Митрофан Семивзоров, — сказал Ратов. — Отчаянный рубака, весельчак. Одноглазый, и наши люди зовут его «Прожектор». Конь у него Шкуро, а волкодав — Халаур. Были такие казачьи атаманы Шкуро и Фицхалауров. Дорожит он животными, да вот еще бубном. Видите — приторочен к заднему вьюку.
Семивзоров, блеснув высшим классом джигитовки, лихо отдал честь и, прогарцевав мимо нас на чалом, с задором отчеканил:
— Либо в стремя ногой, либо в пень головой...
Услышав знакомый голос, Халаур, на ходу повернув голову в нашу сторону и словно подтверждая мнение хозяина, трижды гавкнул густым собачьим басом.
После отличной рубки и джигитовки, показанной казаками, настроение Кружилина поднялось. И я понял, что всадники эти могут послужить хорошей основой для создания крепкой конной части. Надо сказать, что многие бойцы — полтавские, харьковские, черниговские хлеборобы, никитовские шахтеры, луганские металлисты, — севшие на коня по зову партии и не знавшие дома, что такое клинок и пика, научились ими владеть в ходе боев с гайдамаками Петлюры и с казаками Деникина.
Расставаясь, я от души поблагодарил Кружилина за хорошую выучку конников.
В просторную, отведенную под жилье комнату явился Очерет. Злой и угрюмый, занес в прихожую седла, оружие, визжавшего в мешке поросенка. Попросил папиросу. Я не курил, но держал для жаждущих несколько пачек махорки. Затянувшись, с каким-то отчаянием в глазах Очерет посмотрел на меня:
— Отпустите меня домой, товарищ комполка.
Я уже давно обещал Семену отпуск. Выслушав просьбу Очерета, я подумал, что он соскучился по Бретанам. Но не в отпуск просился Семен. Его потянуло «домой» — это означало в Гранов, в 6-й полк, к друзьям, к боевым товарищам. Я бы и сам, если б это было возможно, улетел вместе с «им на крыльях. Но об этом не приходилось и думать.
— За лошадей мне страшно, — в раздражении выпалил Очерет. — Скрозь чесотка, стаень нет. Фуража тоже. А что это за полк? Я уже все скрозь пронюхал. Одна жменька [19] — и все. Сами видели на учении. Эх, — сокрушался Семен, — видать, наш Примак за что-то сердитый. Обкаблучил он нас как следует с этой чесоточной командой...
— Вот и надо из нее сделать полк не хуже шестого...
Очерет замахал руками.
— Вы что? Смеетесь? Тоже сказали! На что казаки первого полка похваляются: мы, мол, самые старые, а я считаю, что боевее нашего шестого полка нет! И ничего мы с вами тут не добьемся. Попомните мои слова. Вот под Волочиском не послухали меня — верхи поперлись на бронепоезд. Там обожглись и здесь обсмолитесь!
Против пессимизма Очерета я был бессилен. На все мои уверения он только безнадежно махал рукой.
Раскладывая на столе сало и хлеб, ординарец все еще брюзжал:
— Не люблю я этой городской роскоши! — Он бросил злобный взгляд на просторное помещение. — Что с того, что нас сунули в этот анбар? А жри всухомятку. Вот по деревням лафа. Дашь хозяечке продукцию, подвернешь ей такое словечко «бонжур» — она тебе и яешню поджарит, и галушечек поднесет. Конечно, в обыкновенной сельской халупе. Потому что в хате под бляхой[20] сроду не накормят. Куркульня!
Глубокие душевные переживания Семена не мешали ему с аппетитом справляться с «сухомятным обедом». Уминая за обе щеки, он продолжал делиться впечатлениями:
— В нашей хозкоманде больше коней, чем в этом полку. Командирова братва — так она у него без счету: ездовые, коноводы, ординарцы, свой кашевар. Увидела та братва наш чемоданчик и поросенка, подняла, сволочь, на смех. Подвели меня к тыну, а возле него две тачанки. Одна выездная, значит, а другая до верху загруженная, палатками закутанная и веревками затянутая. И говорят: «Вот это понимаем — комполка. А что твой? Молодежь с поросеночком!»
Я слушал сетования Очерета улыбаясь. Но он не унимался:
— Да, у ихнего комполка все очень богато. И тачанки, и кони, и сбруя, и все. — Мне показалось, что Очерет как-то пренебрежительно посмотрел на мен». — Зато полк! Весь ихний полк, говорю, одна жменька. Людей маловато, а насчет коней, то совсем дрянь. Как они стали смеяться над нашим чемоданчиком и поросенком, я им и сказал: «Наша хозкоманда и та посильнее будет вашего полка». А они, черти, говорят: «Если там такое богатство, то почему же вы приехали на нашу бедность? Сидели бы у себя, не рыпались».
Покончив с обедом, Очерет повторил просьбу:
— Сделайте милость, товарищ комполка, отпустите меня обратно. — Подумав, с хитринкой добавил: — Демобилизуюсь, вас вовек не забуду, пришлю из Каховки бутылочку натуральной «бургундии». Специально для вас выпрошу у дядюшки Анри...
Прошла неделя, а Семен ходил как в воду опущенный. Все у него валилось из рук. Поняв настроение ординарца, я, к великой его радости, разрешил ему вернуться в Гранов, в наш старый, 6-й полк.
Не желая бросать ни меня, ни Грома на произвол судьбы, Очерет заранее уже подговорил себе смену — грузноватого кубанца Ивана Земчука.
Отец Дорофей и «отец» Иаков
