ответственных операциях по обезвреживанию врагов Советского государства. Новая операция под условным названием «Поиски кукушки» подходила к завершению. Сегодня Саше Бессонову предстояло встретиться с товарищем но работе из областного управления. На тихой улочке он подошел к деревянному домику с двумя крылечками, своим ключом открыл наружную дверь, через темные сенцы вошел в небольшую комнату. Проверил, хорошо ли закрыты плотными шторами окна. Зажег свет. Электрическая лампочка свешивается с потолка над столом и освещает комнату, обставленную более чем скромно: три стула, кровать, накрытая серым солдатским одеялом, старенький шкафчик для посуды и продуктов, в переднем углу этажерка с книгами, на стене — телефон. Афанасий к нему.
— Здравствуйте, Михаил Иванович, вас приветствует и благословляет раб божий Афанасий. Да, только что. За новостями пожалуйте сюда. Жду. Дверь будет не заперта.
Вскипятил на примусе чайник, заварил чай, выставил на стол два стакана и блюдце с сахаром.
Вскоре в сенях послышалась осторожная возня. Вошел Михаил Иванович — невысокий плотный человек лет сорока пяти. Осмотрел экипировку Афанасия и рассмеялся:
— Хорош! Хоть сейчас на паперть.
— Давайте сначала побалуемся чайком, тем более что ничего другого у меня нет: яко наг, яко благ.
— Предвидел и прихватил.
Михаил Иванович достал из кармана плаща сверток. После чаепития Афанасий обстоятельно доложил Михаилу Ивановичу о ходе выполнения задания по розыску и обезвреживанию «кукушки». Михаил Иванович похвалил Афанасия и снабдил его «информацией».
— Будь осторожен, Саша. Ни пуха ни пера, — сказал Михаил Иванович.
Чекисты крепко пожали друг другу руки и расстались.
...Вадим долго вчитывался в записную книжку, в которой торопливым и неразборчивым почерком Афанасия были сделаны заметки. То и дело спрашивал: «Это что, это о чем? Не мог писать разборчивее!» Афоня объясняет и улыбается, ждет одобрения. А вместо этого:
— Под чью диктовку писал?
— А разве не ты посылал меня? Что слышал своими ушами, что видел своими очами, то и записал. А что, не так?
— Не притворяйся! Ты знаешь, о чем я спрашиваю, за тобой мои люди следили. Зачем ходил в НКВД?
— Да что я, сумасшедший-то и на самом деле, а не только по твоему документу? Вон чего надумал! У меня на плечах одна голова. Я думал, ты умный, а, оказывается, — просто псих. И зачем я только связался с тобой? Идти бы к властям, покаяться, авось дальше штрафного не отправят, а тебе наверняка петля.
Вадим выхватил пистолет.
— Стреляй. Небось не выстрелишь, побоишься шум поднять. На виселицу-то неохота. Дурак ты: человеку дело сделано, а он за оружие. Подземные братья тебе не помощники, а я кое-что могу.
— Пошутил. А ты не так труслив, как показалось вначале.
— Врасплох и медведь труслив, а смерть вокруг меня ходит, и я притерпелся к этому маршу. На фронте смерть, в трибунале смерть, от тебя тоже смерть. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Говорят, заяц не трусит, а себя бережет. Вот так-то! Нам с тобой до поры до времени придется быть вместе, а потом каждому свое. Я с твоим документиком пойду искать укромное местечко. Ненормального всегда изображу, к дуракам не придираются.
— Ладно. Давай-ка лучше выпьем!
— С удовольствием, за успех дела, — принимая стопку, сказал Афанасий.
Вадим ушел за перегородку и составил по записям Афанасия шифрованную радиограмму.
Радиограмма была принята и за линией фронта и советской контрразведкой. Заканчивалась она сообщением о приобретении ценного агента.
X
Пока Дуня гостила у тетушки в Липецке, Вадим жил в Куйме. Он спасался в избе у Елизаветы, а чуть что — нырял в подземное убежище Федора. Но все тревоги, кроме одной, были ложными.
Только пообедали и Елизавета убрала со стола, а Вадим вышел в огород, чтобы покурить (в избе нельзя: зайдет кто из верующих — табачный дух учует), как в дверь кто-то забарабанил. Вадим в избу и в подполье. Елизавета не торопясь накинула на голову черный монашеский убор и направилась в сени. На пороге молодая женщина.
— Господи, Марфинька! Каким ветром тебя ко мне занесло? Да проходи, проходи. Тебе я завсегда рада.
Марфинька какими-то дикими прыжками бросилась в избу вслед за старицей и закричала истошно:
— Отдай моего Гришу. Ты, ведьма, съела моего маленького Гришеньку, а теперь лопаешь большого. Отдай, отдай!
Глаза круглые, на губах пена, из-под платка выбились космы волос, словно голые прутья ветлы на осеннем ветру.
— Марфинька, господь с тобой! Да ты, никак, больна, не в себе?
— Отдай, ведьма, Гришу, добром отдай!
Опустилась на колени, обняла ноги инокини и стала умолять:
— Пожалей, отпусти, на что он тебе, старой?
Елизавета с трудом подняла женщину с пола, усадила на лавку, стала уговаривать:
— Все будет хорошо, все устроится, найдется твой Гриша. Я ведь о нем ничего не знала, а теперь все разузнаю.
Проворно юркнула в запечье и вынесла в чашке какое-то сильно пахнущее зелье.
— Выпей святой водицы, и все пройдет.
Марфа покорно дала напоить себя. Святая водица отдавала валерьяной. Женщина успокоилась. Елизавета присела рядом, обняла, гладила по голове, плавными движениями массировала затылок. Потом оделась, волосы Марфиньки привела в порядок, взяла ее под руку и вывела на улицу. Молча пошли они к деревне, где жила Марфа.
А давно ли было! В просторной избе Елизавета улещает Марфинькину матушку. Сама Марфинька на сносях, шьет распашонки на ручной швейной машинке. Веселая, радостная, просветленная. В избу заходит Гриша. Потный, усталый: он перекапывал огород. Поздоровался и попросил у тещи поесть.
— Марфа, накорми его!
Марфа быстренько собрала на стол около печки. Гриша подошел к столу и не успел присесть, как теща прикрикнула:
— Лоб перекрести! Когда только ты станешь от своих комсомольских привычек. — Обратилась к дочери:
— Я бы с таким нехристем спать не легла.
Гриша усердно помолился.
И еще.
Короткой летней ночью Елизавета пришла вместе со старцем Федором. На осторожный стук в окно дверь открыл отец Марфиньки Яков. Старица ему шепнула:
— Подойди под благословение.
Уединились в чулане.
— О божественном я с тобой теперь не буду вести речь — времени мало. Бог простит, — начал старец. — Живем мы на грешной земле и должны помнить о земном. Слушай, запоминай, исполняй, ибо я говорю по наказу отцов истинно православных христиан, которые наделили меня правом указывать и приказывать. Настал час, и разразилась война против нечестивых коммунистов. Началось страшное
