платят?
— Восемьдесят, да еще премии иной раз.
— Восемьдесят? Не богато! — окидывая взглядом довольно непритязательную обстановку комнаты, заметил Оксиюк и хлебнул водки.
— Зато совесть чиста! — пододвигая ему тарелку с огурцами, сказал Чепига. — А чего же ты хочешь? Столько лет я оттуда пытался руководить здешним подпольем, выпуская на кривые дорожки всю эту злобную стихию национализма. Сколько беды стихия эта принесла, какое смятение заронила в души! Так что же, озолотить меня за это нужно?
Оксиюк подошел к занавеске, отдернув ее и убедившись, что они одни в хате, меняя тон, сказал:
— Слушай, неужели ты поверил той сказочке, которую я рассказал тебе вначале? Хватит играть в кошки-мышки. Я понимаю, что ты боялся и не хотел мне всю душу открыть, а порол какую-то ерунду. Ты, друже, старый лис, был и остался им, и мы это все хорошо знаем. Но если тебе удалось перехитрить большевиков, то меня со всей твоей конспирацией перехитрить не удастся.
— Как это — перехитрить? — спросил Чепига.
— Да со всем этим признанием, со статьями в газетах или хотя бы с тем, что ты мне говорил сейчас. Ты думаешь, мы там, на Западе, не понимаем, что все это липа? Что иного выхода у тебя не было, и ты, чтобы уцелеть и быть полезным для нас дальше, вынужден был надеть личину раскаявшегося? Это понимают все и даже большой шеф, и никто тебя не осуждает.
— Что ты хочешь сказать этим? — крикнул Чепига.
— Тише, Профессор, не кричи, — оборвал его Оксиюк, — и слушай, что я тебе скажу: хотя мы с тобой старые побратимы, но я вижу, что мне все еще не доверяешь и закрываешь истинные думки пропагандой ихней, что ее они в тюрьме тебе в мозги заложили. Так вот, не веришь на словах — имеешь в письме! — И, засунув руку себе за пазуху в какой-то из тайников на внутреннем поясе, Василь Оксиюк достал оттуда сложенную вчетверо бумажку и, разворачивая ее, торжественно сказал: — На, читай!
В это время в сенях скрипнула дверь. Оксиюк поспешно выхватил у Чепиги письмо и засунул его обратно.
Послышался голос Катерины Боечко.
— Иди вперед, доченька, ты же не забыла еще вход до ридной хаты, а я малого сама поведу.
С двумя чемоданами в руках в хате появилась средних лет женщина в сером плаще-пыльнике. У нее были усталые, измученные дальней дорогой и волнениями глубокие зеленоватые глаза, косы заплетены вокруг головы венком, как это делают галичанки. Она увидела стоящего посреди хаты Чепигу, опустила на пол чемоданы, бросилась к нему, осторожно поцеловала, боясь прижаться, потревожить руку.
— Тымишу! Ридный! Боже, какое счастье! Не думала уже видеть тебя живым…
Василь Оксиюк быстро отступил от полосы света, падающей на деревянный некрашеный пол хаты от лампы, стараясь укрыться в тени.
Всего, решительно всего мог ожидать заморский гость на этой очень опасной для него теперь украинской земле, но только не этой непредвиденной встречи, которая круто нарушила все его планы.
В хату, ведомый за руку бабкой, вошел мальчик лет двенадцати в гольфах.
Он нерешительно осмотрелся по сторонам и, заметив мать в объятиях отца, бросился к Чепиге с криком:
— Татуся!
— Наконец собрались все до родной хаты, — сказал Чепига, лаская одной рукой сына и прижимаясь плечом к жене.
— Кто же поранил тебя, Тымишу? — кивая на руку, спросила Дзюнка. — Там, в тюрьме?
— Из тюрьмы я вышел целым, а уже тут свои поранили. Те, которых выпускал я на кривые дороги.
Тут Дзюнка заметила стоящего в полутьме светлицы Оксиюка. Перехватив ее взгляд, Чепига спохватился и сказал:
— Знакомься, Дзюнка, это мой старый приятель по гимназии…
Дзвонимира, или попросту сокращенно Дзюнка, приглядываясь к Оксиюку, шагнула к нему, но вдруг сказала настороженно:
— А я… знаю этого пана, Тымишу!.. Как он попал сюда?
— Мамо, это тот, что топал на вас ногами, угрожал, а вы, мамо, плакали, — звонким настороженным голосом подтвердил сын Чепиги.
— Откуда ты можешь его знать? — недоверчиво спросил Чепига.
— В Мюнхене он приходил к нам, когда ты свою статью напечатал о том, что тебя простили. Говорил, что ты давно расстрелян, а под твоим именем кто-то другой выступает. Пугал меня, приказывая ни в коем случае сюда не возвращаться, а когда я сказала: “Поеду”, грозил, что их каратели со мной и с Тарасом рассчитаются… И хорошо, что ты через Советское посольство в Бонне письмо мне прислал. Узнала я твой почерк — и никакая сила уже не могла меня там больше задержать.
Чепига шагнул к Оксиюку и с нескрываемой ненавистью крикнул:
— Так вот, оказывается перевертень какой?! Меня здесь к предательству склонял, а там в мертвецы зачислил?
Оксиюк отступил к окну и, засунув руку в карман, сказал резко:
— Не подходи, Профессор, так лучше будет. И вам болтать не надо, — кивнул он в сторону Дзюнки, — а то горе накличите.
— А ты не пугай меня в моей хате! — закричал Чепига.
Переходя на миролюбивый тон и приближаясь к двери, Оксиюк сказал:
— Давай, не задирайся… Не забывай: у меня заграничный паспорт, и никто здесь мне ничего не сделает. Обнюхались, поняли, что дорожки наши разные, и давай разойдемся по-доброму. Так лучше будет. Пока…
Он выскочил во двор и бросился к машине.
Растерянно оглянулся на жену, тещу и сына Тымиш Чепига, скрипнув зубами, проронил:
— Что же это я выпускаю такую гадину?
Он оглянулся и, заметив лежащий в углу топор, наклонился, чтобы поднять его. Дзюнка схватила мужа за руку:
— Не надо, Тымишу, не надо! То злой человек. Пусть убирается себе по-доброму.
— Пусти, Дзюнка, хоть секирой шины ему порубаю.
Он выскочил на крыльцо и увидел, что “Волга” уже плавно выезжала из ворот, оставляя позади шлейф бензинового перегара.
Солнечное погожее осеннее утро пришло в Карпаты.
Шумел быстрый Прут, гоня свои холодные воды на скользких голышах под набережными Яремче.
На смену удивительно теплому и дождливому лету медленно приходила в Карпаты прославленная золотая осень. И еще задолго до того, как сбросили глянцевитую жесткую листву серостволы красавцы буки и орехи, отовсюду из влажной земли полезли к солнцу грибы. Давно не помнили старики такого обилия грибов, как в этот год. И трудно было усидеть дома в свободное время каждому грибнику.
У поросшего травой и подорожником широкого двора тещи Чепиги Катерины Боечко задержался грузовик, наполненный грибниками.
В кузове сидело немало старых знакомых: Березняк и Тоня Маштакова, бывшие “ястребки” — машинист Бушкованный, Зенон, Панас; они окружили своего давнего командира, одетого в штатское, Паначевного. Возле Тони стояли переехавшие в Яремче Богдан Катамай и его жена — учительница Мирослава. Рядом с ними, держа в руке сплетенную из березового лыка кошелку, прижался их чернявый хлопчик Кость.
Как раз в это самое время овчарка, сбросив со спины оседлавшего было ее Тараса, помчалась с лаем к воротам.
Поднялся озадаченный Тарас.
— Где отец, козаче? — смеясь, спросил хлопчика Паначевный.
— Поехалы до Станислава! — ответил хлопчик.
