Лиф, не останавливаясь, прошел мимо и принялся нагружать тачку кирпичом. Нагрузив, он покатил ее вниз, напрягая спину, когда лямка впивалась ему в тело на особо крутых спусках, налегая то на левую, то на правую рукоять, чтобы удержать колесо на извилистой тропе утеса. На этот раз за ним последовала пара горожан. Затем присоединились двое-трое из Переулка Ростовщиков и еще несколько человек с улиц, лежащих у рыночной площади; так что когда он распрямился, чувствуя холодный пот на лице и шипящую морскую пену на черных, босых ступнях, за его спиной находилась уже небольшая толпа, растянувшаяся вдоль глубокого, одинокого следа тачки на песке. На лицах этих людей было характерное для Гневных выражение равнодушной апатии. Лиф не обращал на них внимания, хотя был уверен, что вдова из Ткацкого Переулка стоит с испуганным лицом на вершине утеса и наблюдает за ним.
Он загнал тачку в море, туда, где вода была ему по грудь, и вывалил кирпичи на дно, и вернулся на берег вместе с громыханием девятого вала прибоя и тачкой полной пены.
Некоторые из Гневных уже начали разбредаться по берегу. Высокий парень, несомненно принадлежащий к банде бездельников из Переулка Ростовщиков, сказал ему с вялой ухмылкой:
— Почему бы тебе не сбрасывать их со скалы? Ей-богу, мужик, это проще…
— Они тогда упадут на песок и все, — ответил Лиф.
— А ты хочешь их утопить? Это здорово. Знаешь, кое-кто у нас думал, что ты тут чего-то строишь! Они тебя самого предлагали пустить на цемент. Так что давай, держи свои кирпичи в сыром и прохладном месте.
Ухмыльнувшись, Ростовщик свалил прочь, а Лиф начал карабкаться на скалу за следующей партией.
— Приходи на ужин, Лиф, — сказала вдова, когда он взобрался на вершину утеса. Она прижимала к себе ребенка, защищая его от ветра, и лицо ее было озабоченным.
— Я приду, — сказал он. — Я принесу буханку хлеба. Успел отложить парочку перед тем, как ушли пекари. — Он улыбнулся, но она не ответила ему тем же. Когда они вместе подымались крутыми улицами, она спросила:
— Ты топишь свои кирпичи, Лиф?
Он засмеялся от всего сердца и ответил: «Да».
В ее взгляде можно было прочесть облегчение, а можно и печаль; но за ужином при зажженной лампе она была спокойна и мягка, как всегда, и они съели сыр и черствый хлеб с большим аппетитом.
На следующий день он продолжал возить кирпичи к морю, партия за партией, и если Гневные следили за ним, то думали, что он занят тем же, что и все. Дно у берега было достаточно пологое, так что он смог возводить свое сооружение целиком под водой. Он начал работу при отливе и был уверен, что ни одна часть конструкции над поверхностью не выступит. Во время прилива, когда море вскипало у самых глаз, и волны прокатывались над головой, трудно было топить кирпичи так, чтобы они ложились ровными рядами, но он работал и в прилив. Вечером он привез длинные железные прутья и этой арматурой скрепил постройку, которую пытались подмыть придонные течения. Он проследил, чтобы верхушки прутьев арматуры находились под водой даже при отливе, так что никакой Гневный не смог бы заподозрить, что здесь происходит творение, а не уничтожение. Двое пожилых мужчин, возвращавшихся с Оплакивания из Зала Высот, попались ему навстречу, когда он с грохотом катил по мостовой пустую тачку. Уже сгущались сумерки. Мужчины серьезно улыбнулись ему.
— Как прекрасно освободиться от Вещей, — сказал один из них мягко, а второй кивнул.
На следующий день Лиф продолжил строительство подводной дороги, хотя и в эту ночь Острова ему не приснились. По мере продвижения вперед уклон песчаного дна становился все круче. И теперь работать приходилось так: стать на самый краешек уже готового участка и вывалить с него доверху загруженную тачку, затем броситься в воду самому, барахтаться и задыхаться, всплывать и снова нырять, чтобы выровнять ряды кирпичей и уложить их меж рядами заранее установленной арматуры; затем выбраться на сушу, на серый песок и по тропинке на вершину скалы и дальше громыхать по пустым улицам, чтобы загрузить тачку следующей порцией.
В один из дней этой недели вдова зашла во двор его кирпичной мастерской и сказала:
— Давай я буду сбрасывать их тебе со скалы, по крайней мере, не надо будет тебе мотаться туда- сюда.
— Это тяжелая работа — загружать тачку, — ответил он.
— Ну и хорошо, — сказала она.
— Ладно, если ты этого хочешь. Но кирпичи — тяжелые ребятки. Не таскай слишком помногу. Я дам тебе маленькую тачку. А дитенка можешь сажать сверху — пусть катается.
И она стала помогать ему день за днем, а дни были серебристые, утром туман, в полдень чистое небо и чистое море, и цветение вьюнков в расселинах утеса; ничего другого, что могло цвести, уже не оставалось. Подводная дорога протянулась уже на много ярдов от берега, и Лифу пришлось освоить искусство, которому никто из знакомых ему доселе не обучался, исключая, конечно, рыб. Он научился плавать.
До этого он никогда и не слыхивал, что человек на такое способен; но задумываться об этом было некогда, кирпичи отнимали все время; покидая сушу, он погружался в привычную круговерть, то ныряя, то выныривая, то вода, то воздух, и водяные брызги в воздухе, и воздушные пузырьки в воде, да еще туман, да еще и апрельский дождик, полное смешение двух стихий. Временами он был просто счастлив внизу, в сумрачном зеленом мире, где нельзя было дышать и где надо было бороться с поразительно своенравными и невесомыми кирпичами под пристальным взглядом рыбьих стаек, и только нужда в глотке воздуха гнала его наверх, и он, задыхаясь, выскакивал под удары пронизанного дождевыми струями ветра.
Он работал целыми днями, ковылял по песку, чтобы собрать кирпичи, сброшенные сверху его преданной помощницей, загружал в тачку и катил ее по кирпичной дороге, лежащей под поверхностью воды на глубине 1–2 фута во время отлива и 4–5 футов во время прилива, доезжал до края и сбрасывал груз вниз, нырял сам и строил; а затем снова на берег за следующей партией. Возвращался в город он только к ночи, измотанный, покрытый коркой соли (кожа зудела невыносимо), голодный, как акула, чтобы разделить с вдовой и ее малышом скудную пищу. Весна набирала силу, и стояли мягкие, долгие, теплые вечера, но город был погружен во тьму и безмолвие.
Он заметил это в один из вечеров, когда усталость была не настолько сильной, чтобы отбивать интерес к окружающему, и на его вопрос вдова ответила:
— О, я думаю, они все уже ушли.
— Все?
Молчание.
— Куда они ушли?
Она пожала плечами. — Было тихо в залитой светом лампы комнате. Ее темные глаза были неподвижны, она разглядывала Лифа в упор.
— Куда? — переспросила она. — А куда ведет твоя морская дорога, Лиф?
Какое-то время он молчал.
— К Островам, — ответил он наконец, затем рассмеялся и тоже посмотрел ей в глаза.
Она не смеялась. Она только сказала:
— А они существуют? Это правда, что есть Острова?
Затем посмотрела на спящего ребенка и через открытую дверь в темноту поздней весны, на согретые дневным теплом улицы, где никого не было, и на дома, в которых никто не жил. Под конец она снова посмотрела на Лифа и сказала ему:
— Лиф, ты знаешь, осталось совсем немного кирпичей. Несколько сотен. Тебе надо сделать еще. И она негромко заплакала.
— Боже! — сказал Лиф, думая о подводной дороге через море, протянувшейся уже на сто и двадцать футов, и о море, простирающемся от конца дороги на тысячи миль. — Я поплыву туда! Ну, ну, дорогая, на плачь. Разве я брошу тебя и малыша? После всех трудов, всех кирпичей, которые ты сбрасывала почти что мне на голову, после всех странных растений и моллюсков, которые ты добывала нам в пищу, после твоего стола, и камина, и постели, и смеха, брошу ли я тебя, когда ты плачешь? Ну успокойся, не плачь. Дай мне обдумать, как нам всем вместе добраться до Островов.
Но он знал, что это невозможно. По крайней мере, для кирпичных дел мастера. Все, что он мог
