Ирвин пробрался мимо нас в задний отсек «жука», где принялся разыскивать какой-то инструмент. А может быть, только притворялся, что разыскивает. «Небрежно как-то это он делает», — подумал я. Ирвин повернулся ко мне и Джеку.
— Вы должны кое-что увидеть, прежде чем мы примемся за дело.
Мы выбрались наружу, оставив внутри механика и водителя, и совершили небольшую прогулку. Невзирая на довольно увесистые и несколько стеснительные скафандры, мы чувствовали себя легко. Мы прыгали, как мячики. Сочетание хорошего настроения и слабой гравитации. Когда ходишь по Луне, вся премудрость заключается в том, чтобы научиться чувствовать грунт. Из-за пониженной тяжести и толстого слоя пыли ты не чувствуешь нормального давления на подошвы, и тебе все время кажется, что ты теряешь равновесие и опрокидываешься. Приходится скакать, пока не привыкнешь и не выучишься ходить нормально. Это называется «полька новичков».
Мы с трудом передвигались вслед за Ирвином, но я успел подхватить с грунта обломок скалы размером с яблоко и вертел его в руках. Перчатки наших скафандров, там где размещались кончики пальцев, были снабжены специальными мембранами, так что тактильные ощущения были отчетливыми. Сквозь его поверхность проступали отдельные кристаллы, буквально вырванные из материнской породы во время взрыва.
Гребень, на который мы карабкались, мало чем отличался от тех, что мы видели из окон «жука». Но многочисленные следы показывали, что люди сюда приходили неоднократно. И как только вершина гребня оказалась на уровне наших глаз, мы поняли, что здесь что-то не так. За гребнем не было ничего — только очень удаленный плоский горизонт. Еще один шаг и перед нами разверзлась необъятная пустота чаши Коперника. От наших ног начинался крутой делювиальный спуск вниз, ко дну. Бесчисленные гребни, террасы, расселины вели все ниже и ниже, на глубину в тысячи метров.
Сравнить это зрелище было не с чем. Слабый намек на подобие — вид океанской поверхности со спускающегося самолета. Вот эта структура — что это? — гряды холмов шириной в сотни метров, находящихся друг от друга на таком же расстоянии? Или десятиметровой ширины волны, с расстоянием десять метров между гребнями? Или метровая рябь? Глыбы, гребни, провалы, трещины слегка припорошенные лунной пылью. Ближние структуры выглядели удаленными, большие обладали той же формой, что и малые.
На первый взгляд это казалось полнейшим хаосом. Чернильные тени и яркие утесы. Как и что здесь фотографировать? Но постепенно впечатления стали упорядочиваться в систему. Взгляду, охватывающему весь ландшафт до горизонта, открывалось поразительное единство в организации местности. Эта стена у самого горизонта была продолжением гребня, на котором мы стояли. Гребень простирался дугообразно налево и направо и замыкался вдали в идеальный круг. Я перевел объектив цифровой камеры на более широкий угол и смог захватить в рамку изгибающуюся дугу в виде простой темной формы, четкость очертаний которой подчеркивали резкие тени.
Дно было плоским кругом и выглядело так же, как в те дни, когда я наблюдал за ним в телескоп из Иллинойса… там, наверху. Я поднял взгляд. В черном небе висело бело-голубое чудо. Может, и сейчас какие-нибудь подростки на задних двориках смотрят в телескопы на кратер Коперника? Я с трудом подавил желание помахать им рукой.
Дно было все же более неровным, чем я предполагал. Я различал вдали группу зазубренных пиков. Я сделал несколько снимков горы Питерса — самого высокого пика, изломанного выдавленными вверх скальными массами. Эти зубцы контрастировали с плавными очертаниями большинства лунных гор. Чаша Коперника еще не была завалена песком — порождением четырех миллионов лет метеоритной бомбардировки.
В шлемофоне послышался голос Ирвина:
— Ну и как?
Ему ответил Джек:
— Не собираюсь ничего говорить. Что бы я ни сказал, это будет звучать как все то, что говорили до меня остальные, начиная с Армстронга. Я дал себе клятву не произносить высокопарных банальностей.
Я пробормотал, что вид восхитительный. Это тоже была банальность из тех, за которые самому перед собой стыдно весь остаток дня.
Джек поднял камень, мирно лежавший на своем месте миллионы лет. Он повертел его в руке, а потом с силой швырнул за гребень, над склоном. Камень пулей унесся вдаль, крутясь и сверкая на солнце. Когда он исчез из виду, он был все на той же высоте и ничуть не снизился.
Послышался чей-то голос:
— Они здесь.
Мы вернулись к своему «жуку» и обнаружили, что рядом стоит еще один. Американские и европейские автомобили строятся с одной и той же целью, но выглядят все по-разному. Так и эти два «жука». На борту вновь прибывшего было изображение серпа и молота.
На серых холмах вала Коперника стояли наши группы лицом к лицу. Чуть поодаль люди из русской команды, разбившись на пятерки, растягивали какие-то кабели и обследовали большие камни. Группу, орудующую блестящими на солнце геологическими молотками можно было бы принять за наших геологов, если бы не другая форма обзорных стекол гермошлемов. Я толкнул Джека и указал ему на эту группу.
«Чертовы геологи», — сказал Джек на нашей радиочастоте.
Шеф переключил радио на частоту русских. Мы сделали то же самое.
— Как всегда опоздали, — прогромыхал голос Ирвина. Меня всегда смешила его манера говорить — он как будто через улицу кричал. (И в телефон он тоже орал во время связи с Землей).
Один из русских в скафандре с зеленым шлемом помахал рукой:
— Просто вы раньше выехали.
Русский акцент ни с каким другим не спутаешь. Ирвин хохотнул, как будто услышал только им двоим понятную шутку.
Шеф помахал нам рукой, и мы подошли ближе. Он взял нас с Джеком под руки:
— Джек, Кевин, познакомьтесь с доктором Крыновым, директором ленинской лаборатории.
Солнцезащитное стекло на его гермошлеме не позволяло разглядеть лица, но мы неуклюже, насколько позволяли перчатки скафандров, обменялись рукопожатиями.
Это была странная сцена. Передо мной был не кто иной как доктор Крынов, который в начале девяностых синтезировал живую клетку. Я помню, как тетка повела меня как-то на молитвенное собрание возрожденческой церкви. Мне было тогда десять. Пастор из штата Теннеси, или что-то вроде, заявил, что если антихриста Крынова будут убивать, то Господь сквозь пальцы посмотрит на нарушение первой заповеди и вмешиваться не станет.
Внезапно я понял, что странность сцены вызвана не странностью окружения, не этими древними камнями и вообще не этой безвоздушной пустыней, а человеческой, политической атмосферой. Настоящей атмосферы на Луне нет, но политическая аура присутствует. В ней-то и заключалась странность. Случайная встреча с русскими у кратера Коперника? Это бессмыслица. Чтобы сотрудникам ленинской лаборатории и базы Имбриум пришла в голову мысль посетить эти богом забытые места и притом одновременно? (Насчет «богом забытых» это я, конечно, загнул. Коперник — обитель богов!). Нет, это чушь. Ясно, что встреча была запланирована. Но это противоречило всем моим представлениям о политической ситуации, по крайней мере тем, которые были мне привиты там, на Земле!
Джек держался сдержанно и молчаливо. Скафандры в этом смысле незаменимы. Я же чувствовал смущение. Трудно объяснить всю странность этой первой встречи с русскими. Мое поколение было возвращено к атмосфере Американского Правового движения девяностых годов. Наблюдая развал социалистической системы в Европе, провалы политики правительств, ориентированных на создание общества потребления в американском духе, экономический крах, к которому привели Советский Союз престарелые лидеры, погрязшие в трясине идеологических догм. Америка уверовала в свою непогрешимость и уникальность. Слово «правый» в названии движения означало не только политическую окраску, но и выражало мнение, что только мы всегда правы и только мы идем по правильному пути. Используя самим (разумеется!) богом нам данное право разрабатывать космические ресурсы, мы добились того, что наша экономика стала полностью опираться на собственные ресурсы и сырье и больше не зависела от всего остального мира. И мы замкнулись на себя и отрезали себя от остального мира.
