— Очень странные вещи говорил Штамм. Будто Земля во времена палеозоя была чуть ли не втрое меньше в поперечнике, чем теперь. Это что — серьезно или дядя Штамм шутит?
Кравцов усмехнулся.
— Не говорите глупостей, Лев. Штамм скорее… ну, не знаю, укусит вас, чем станет шутить. Есть такая гипотеза — одна из многих. Дескать, внутреннее ядро Земли — остаток очень плотного звездного вещества, из которого некогда образовалась Земля. Ядро будто бы все время разуплотняется, его частицы постепенно переходят в вышележащие слои и… ну, в общем расширяют их. Все это, конечно, страшно медленно.
— Вот и Штамм говорил, что внутри Земли возникают новые тяжелые частицы — протоны и нейтроны, кажется, — и наращивают массу Земли. Но откуда берутся новые частицы?
— В том-то и вся сложность вопроса, — сказал Кравцов. — Я сейчас уж не очень помню, а тогда мы бешено спорили об этой гипотезе; у нас одно время преподавал ученик ее автора — Кириллова… Откуда берутся новые частицы?… Помню разговор о взаимном переходе поля и вещества, качественно разных форм материи, этот переход и создает впечатление… как бы рождения вещества. В общем, тут совместное действие гравитационного, электромагнитного и каких-то других, пока неизвестных полей… Что говорить, только единая теория поля открыла бы нам глаза.
— Уж не хотите ли вы сказать, мистер Кравцов, — раздался насмешливый голос шотландца, — что наш дорогой Столб состоит из протонного или нейтронного вещества?
— Нет, мистер Макферсон. Я просто припоминаю гипотезу, которую исповедует наш дорогой Штамм.
— А вы что исповедуете?
— Гречневую кашу, Уилл, вы же знаете. — Кравцов взял со стола и повертел в руках пластилиновый самолетик. — Я смотрю, в вашем творчестве появилась новая тематика.
— Дайте-ка сюда. — Макферсон отобрал у него фигурку и смял ее в комок.
— Все-таки хорошо, Уилл, что вы стали буровым инженером, а не скульптором, — заметил Кравцов.
— Вы всегда знаете, что хорошо, а что плохо. Всезнающий молодой человек.
— Вот не думал, что вы обидитесь, — удивился Кравцов.
— Чепуха, — сказал шотландец. — Я не обижаюсь, парень. Мне только не нравится, когда вы лезете в драку с американцами.
— Вовсе я не лез, Уилл. Не такой уж я драчливый. Помолчали немного. Мигало пламя в керосиновой лампе, по каюте ходили тени.
— Я много спать теперь хочу, — сказал вдруг Али-Овсад. — Раньше мало спал. Теперь много хочу. Наверно, потому, что магнитное поле неправильное.
— Теперь все можно валить на магнитное поле, — улыбнулся Кравцов. — Или на гравитационное.
— Гравитация, — продолжал Али-Овсад. — Все говорят — гравитация. Я это слово раньше не знал, теперь- сплю и вижу: гравитация. Что такое?
— Я же объяснял, Али-Овсад…
— Аи, балам, плохо объяснял. Ты мне прямо скажи: тяжесть или сила? Я землю много бурил, я знаю: земля большую силу внутри имеет.
— Кто же спорит? — сказал Кравцов.
— Недаром в русских сказках ее почтительно называют «мать-сыра земля», — заметил Оловянников. — Помните, Саша, былину о Микуле Селяниновиче?
— Былина? Расскажите, пожалуйста, — попросил Уилл.
«До чего любит сказки, — подумал Кравцов. — Хлебом его не корми…»
— Ну что ж, — со вкусом начал Оловянников. — Жил-был пахарь, звали его Микула Селянинович. Пахал он однажды возле дороги, а сумочку свою с харчами положил на землю. Пашет, на солнышко поглядывает — успеть бы. Тут едет мимо на могучем коне Вольга-богатырь. Едет и скучает: дескать, некуда мне свою силу богатырскую приложить, все-де для меня легко и слабо. Услыхал Микула Селянинович, как богатырь похваляется, и говорит ему: попробуй, подыми мою сумочку. Ну, экая важность — сумочка. Нагибается Вольга, не слезая с коня, берет одной рукой за сумочку — не получается. Пришлось спешиться и взяться двумя руками. Все равно не может поднять. Осерчал Вольга-богатырь, да как рванет сумочку — и не поднял ее, а сам по колени в землю ушел. А Микула Селянинович толкует ему: мол, тяга в сумочке от сырой земли.
— Хорошая сказка, — одобрил шотландец.
— С острым социальным смыслом, — заметил Кравцов.
— Микула олицетворяет мирный труд, а Вольга — богатырь.
— Может быть, и так. А может быть, просто ваши умные предки почувствовали непреоборимость земного тяготения. Вон где берут начало фантастические предположения нашего времени… Микула — как вы говорите?
— Микула Селянинович, — сказал Оловянников.
— Да. Его сумочка — и уэллсовский каворит. А, джентльмены?
— Теперь я скажу, — заявил Али-Овсад, тронув пальцем черное пятнышко усов в углублении над губой. — Совсем давно был такой Рустем-бахадур.[13] Он когда ходил, его ноги глубоко в землю проваливались.
— Такой тяжелый был? — спросил Оловянников.
— Зачем тяжелый? Я разве сказал — тяжелый? Просто чересчур сильный был. Такой сильный, что хочет тихо наступить, а нога полметра в землю идет. Тогда пошел Рустем к один шайтан, говорит: возьми половину моей силы, спрячь, а когда я старый буду, приду — возьму…
Кравцов встал, заходил по каюте, тени на стенах заколыхались, запрыгали.
— Как бы сделать, — проговорил он, остановившись перед койкой Уилла, — как бы сделать, чтобы сила Столба заставила его самого войти в землю?… Только его собственная сила справится с ним.
— Хочешь перевернуть Черный столб? — засмеялся Али-Овсад. — Аи, молодец!
29
Кравцов томился у входа в салон. Там шло очередное совещание ученых. Гул голосов за дверью то усиливался, то стихал. По матовому стеклу двери равномерно проплывала тень: кто-то из ученых расхаживал по салону взад и вперед.
«Какого дьявола я торчу здесь, — думал Кравцов. — Им не до меня. Лучшие геофизики мира собрались здесь, мозговики, лауреаты всех, какие только есть, премий. А я полезу со своей корявой идеей?… Использовать силу самого Столба — тоже мне идея…»
В глубине души Кравцов, разумеется, знал, что ему нужен только повод для разговора с Морозовым. Невтерпеж уже это ожидание и неизвестность. Да, он наберется дерзости и спросит напрямик у Морозова: сколько еще ждать?
Стюард с подносом, заставленным бутылками и сифонами, шмыгнул в салон. В приоткрывшуюся дверь Кравцов увидел чью-то обширную лысину и чьи-то руки, держащие лист ватмана; услышал обрывок фразы на ломаном русском: «…не разместите такую установку…»
Установка! Ага, речь у них идет уже о какой-то установке…
Кравцов то валился в кресло, то снова принимался вышагивать по тускло освещенному холлу. Томительно текло время, подползая к двум часам ночи.
Наконец, отворилась дверь, из салона, переговариваясь, начали выходить ученые. Токунага с утомленным лицом слушал Штамма, который что-то ему доказывал. Промокая платком лысину, прошествовал толстяк Брамулья. Маленький седоусый человечек — профессор Бернстайн — прошел, окруженный несколькими незнакомыми учеными; один из них был в индийском тюрбане. А вот из клубов табачного дыма выплыла высокая прямая фигура Морозова с огромной папкой под мышкой.
Зоркими своими глазами Морозов приметил Кравцова, скромно стоявшего в уголке, кивнул ему,
