ощущение, что я оттаиваю, как заледеневший кустик после зимы. Америка вселила в меня надежду, уверенность в своих силах, в том, что нет «не могу», а есть «хочу и буду». Эта страна подняла меня с коленей.
Я не ехала в Америку покорять Голливуд. И хотя для нашего поколения Америка всегда была такой мечтой – раем перспектив, в то же время мне всегда казалось, что если ты добился успеха в одной стране, то добьешься его где угодно. И наоборот. Но что интересно: прожив в Америке полгода, и не где-нибудь, а в Лос-Анджелесе, где находится Голливуд, центр мирового кино, я наконец-то перестала себя чувствовать актрисой. Куда-то это ощущение исчезло. И знаете, настала такая свобода! Я упивалась ею, чувствовала ее особенно остро когда встречалась со своими знакомыми, которые когда-то учились вместе со мной и теперь пробовали себя в Голливуде. Кто-то из них болтался без работы, кто-то устраивался, вставал на ноги. И вот, глядя на них, на то, как они себя подбадривают, уговаривая, что «все хорошо, все вот-вот наладится», я думала про себя: «Боже! Какое счастье, что мне не надо бежать в агентство, не надо брать уроки английского языка, бороться с акцентом, шлифовать произношение… Меня это все не касается». И даже когда мне предлагали помощь, я оставалась равнодушной. Друзья говорили: «Давай, Настя! Все получится! Звони домой, в Россию, пускай кассеты с твоими фильмами пришлют». Но я только обещала, что позвоню, но так и не занималась этим. Я понимала, что это бессмысленно, у меня все-таки хватило ума даже не пытаться сделать карьеру в Голливуде. Судите сами – это же сколько лет должно уйти на то, чтобы твой язык стал пригодным для работы в Америке? Да, на разговорном уровне – пожалуйста, если вы позанимаетесь, а потом несколько месяцев пообщаетесь в языковой среде. Но не для кино. Если у тебя хоть малейший акцент – все, ты неполноценен. Тебя в голливудскую империю кино не примут. Тебя практически не существует, потому что ты неправильно говоришь. Есть, конечно, кое-какие роли, где по сценарию нужен русский акцент. За этими ролями, собственно, все наши русские актеры и охотятся. Но у меня не было никакого желания этим заниматься – не было азарта. А потом, я не могла избавиться от мыслей о том, что если в своей стране ты никем не смогла стать, то в Америке даже и пытаться нечего.
Итак, в Америке я наслаждалась жизнью. Занималась бизнесом, зарабатывала деньги. При этом, несмотря на беременность, которая уже подходила к своему логическому завершению, работа меня ни капельки не утомляла – я отлично себя чувствовала.
10
Так у меня появился Майки. Майки! Майки – это Солнце моей жизни. Аня – Смысл, а Майки – Солнце. Таким образом они распределены в моем сердце. И насколько сын для меня много значит, я поняла сразу же, в первую секунду его жизни. Это было такое острое, пронзительное чувство. Похожее на те чувства, которые переполняют тебя, когда ты любуешься морским рассветом в каком-то живописном уголке земного шара. С появлением Майки на белый свет, мир вокруг в одно мгновение переменил краски, ослепительно засиял! Мне ведь очень хотелось, чтобы у меня родился сын. И вот в солнечном Лос-Анджелесе все, чего мне хотелось в этой жизни, все, о чем только можно было мечтать, сбылось: теперь у меня есть и дочь, и сын! Я была так счастлива, что не описать словами. И это необычайно яркое ощущение от знакомства с Майки осталось со мной навсегда.
Я рожала в прекрасной клинике, где не испытала ни боли, ни неудобства, ни каких бы то ни было унижений. Ничто не омрачало моей радости – ко мне пришла моя подруга, американка. Я рожала, она сидела рядом, и я требовала:
– Всем шампанского!
Я травила анекдоты, шутила, пела. Медсестры говорили: «Там рожает эта сумасшедшая русская балерина». Они называли меня балериной, потому что я была стройная, худенькая. Для Америки, где самый высокий процент ожирения и все население пребывает в повальной озадаченности проблемой лишнего веса, стройная роженица – нонсенс. То, что беременная женщина должна себя баловать, в том числе и гастрономически – здесь общепризнанный факт. И никто не перестанет любить жену в положении, если она набрала вес. Там вообще как-то по-другому относятся к женщине. Там не считают, что женщина должна выглядеть как модель. У них нет подобных требований друг к другу, и надо сказать – это очень сближает. Взаимопонимание – великая вещь, а отсутствие агрессии по отношению друг к другу творит чудеса. Американцы проявляют такое внимание к предстоящей встрече с малышом! У американок абсолютно другое отношение к собственной беременности. Там это не считается болезнью, и никто не берет декретного отпуска. Женщины работают до последнего дня, живут полноценной жизнью. Она здорова, здоровее всех – так зачем ей отпуск, пока малыш в ней? Вот начнутся схватки, и поедешь рожать. Без боли и без криков. И будущий папаша тоже едет «рожать» – быть рядом, держать за ручку. А вещи все уже давно заранее приготовлены, лежат сложенные в сумку, и никаких суеверий, в Америке это просто неприлично. Родители в радостном ожидании встречи со своим наследником, вместе ходят по врачам, на специальные курсы по уходу за ребенком. Сейчас у нас тоже все начинает потихонечку двигаться в этом направлении, и я этому очень рада. Хотя, думаю что должно пройти немало времени, прежде чем все эти прекрасные вещи войдут в норму в нашем обществе.
А я все-таки следила за собой. Дима со мной не ездил, на роды тоже не смог прилететь, я была все время одна. Но тем не менее в голове у меня была прочно вбита мысль: я не должна поправится и фигура моя не должна измениться. И что вы думаете? Через четыре часа после родов я начала качать пресс.
Майки все время был со мной. Каждые полтора часа он просыпался и начинал хныкать. Его надо было накормить, помыть, укачать. Все сама. А после родов, надо сказать, это было довольно утомительно. Мне захотелось немного отдохнуть. Я же сутки напролет качала его – Майки очень плохо спал. И, кстати, продолжалось это лет до трех-четырех. Майки мог спать либо в обнимку, либо держась за руку – он очень «тактильный» мальчик. И вот на рассвете, очень рано, наверное, часа в четыре утра, пришла патронажная сестра. Она разбудила меня – а я только забылась коротким сном минут на двадцать, наверное. В общем, только мне удалось задремать, она мне говорит:
– Видишь, у меня на кармане халата красная метка? Только я имею право взять твоего ребенка сейчас. Ему сделают прививки, возьмут кровь на анализ. Потом он немножечко позагорает в солярии. А ты пока отдохни, поспи. У тебя есть около часа времени. А потом я принесу тебе его обратно.
Пока она все это говорила, я постепенно просыпалась. Она произнесла весь этот монолог, взяла Майки и ушла. А я осталась одна. Прошло две минуты. Три. Я ворочаюсь, не могу заснуть. И наконец понимаю, что я не могу без сына. Мне плохо, потому что его нет рядом. Физически плохо. Невыносимо. Ну, делать нечего – я начинаю с собой переговоры. «Ничего, ничего, Настя, скоро тебе его принесут. Сейчас ты можешь устроиться поудобнее, закрыть глазки и поспать. Ты же хотела отдохнуть? Ну вот и спи, спи… Ну, хорошо! Не можешь спать – тогда просто полежи». И тут я поняла, что не могу даже лежать. И тогда я встала. У меня была капельница на каталке, и вот я в больничном халате с завязками сзади и с этой капельницей, пошла искать своего ребенка. Мне было очень неловко – ведь я же знала, что его забрала медсестра для процедур. Но я ничего не могла с собой поделать – вся моя женская природа сигнализировала о том, что у меня отняли детеныша. И это чувство гнало меня на его поиски. Я вышла в коридор, как будто я хочу просто побродить. Медсестры ко мне подходили и спрашивали: что вам нужно? И я понимала, что они наблюдают за мной, но мне было все равно. Сначала я сделала вид, что просто хожу, хочу размяться. Потом я уже почти не могла скрывать, что просто иду на запах, как кошка – ищу своего ребенка. У меня текли слезы по щекам, мне уже было все равно. Я изо всех сил боролась с мыслью: «А вдруг ему не закроют глазки в солярии?» Потом меня стала терзать мысль: «А вдруг его куда-то отнесли и там перепутали?!» и «А вдруг его не вернут?!» Я сходила с ума. Но все-таки я нашла его.
Обойдя все коридоры, я нашла дверь, за которой услышала его плач. Сначала я стояла у этой двери, потом поняла – не могу с собой бороться, хочу туда войти. И начала дергать ручку. Закрыто. Мне не открыли! Тогда я села под дверь и стала рыдать. Там плачет мой сын, а я не могу ему помочь. Что с ним делают?
Так я и рыдала, пока ко мне не подошла медсестра – пожилая мексиканка. Она очень ласково и уверенно сказала мне:
– Твой сын здесь, не волнуйся. Ты же знаешь – детки часто плачут.
Она говорила и говорила со мной.
– Послушай, тебе надо принять душ. Пойдем. Видишь – вот дверь, где твой ребенок. А напротив есть душевая. Хочешь, мы оставим дверь открытой, чтобы ты слышала голос своего ребенка? И ты сразу увидишь, как сестра его вынесет. Тут никого нет, не волнуйся. Никто не пройдет мимо, не увидит тебя. Давай, я включу теплую воду. Хорошо? Надо помыть твои красивые волосы. У меня есть отличный шампунь, я тебе его принесу. Он бесподобно действует.
Медсестра говорила очень медленно, она прекрасно понимала, что «удовольствие» надо растягивать, пока мой ребенок на процедурах. Она медленно расстилала в душе полотенце, чтобы я не подскользнулась. Так же медленно она развязывала мне тесемки на халате. Аккуратно помогала мне его снять. Поливала меня водой. И все время комментировала свои действия – медленно, с расстановкой, с убаюкивающей интонацией, но при этом очень уверенно, словно она внушала мне все это. Я же в свою очередь была ей очень благодарна. Я понимала, зачем она так делает, зачем успокаивает меня. В тот
