носовым платком, это последнее, что я видел.
— Так это он теперь Адлертрегер!
— Похоже на то.
— А я больше нет… Я свободна. Свободна. Слава богу!
— Тебе не понравилось быть королевой?
— Мне нравилось, что я могу что-то сделать. Собрать всех этих дипломатов, чтобы они заключили договор… О, я обожала это, Джим! Это самая лучшая работа в мире… Но все эти церемонии… Тягомотина! Вряд ли бы я могла долго это выдержать.
Она улыбнулась.
— Чему ты улыбаешься?
— Я вспомнила, как много лет назад на Бертон-стрит, когда я там жила с мисс Локхарт, с тобой и мистером Гарландом… Я была еще девчонкой, и миссис Холланд выследила и похитила меня. Так вот, в тот день я гуляла со старым чудаком Моллоем возле Букингемского дворца. Он тогда сказал: «А не зайти ли нам к королеве на чашечку чаю?» — и я ему поверила. Но потом он показал мне, что флаг — ну, ты знаешь, королевский штандарт — не был поднят над дворцом. И Моллой сказал: «Фу-ты ну-ты, не везет! Должно быть, она уехала на уикенд. С ней всегда так». Когда я сама стала королевой, я подумала: «Вот будет шутка — и вправду заявиться однажды в Букингемский дворец на чашечку чаю. На этот раз чтобы без осечки. Красный ковер, почетный караул и все такое». Теперь, наверное, мне уже не удастся сделать этого.
— Ты ничего не потеряла, поверь мне! Королева — старая скучная метелка, вот что я о ней слышал. Я бы лучше покурил и поболтал с принцем Уэльским.
— О да! Ему бы понравилось в Андерсбаде, как ты думаешь?
— Сначала нужно было бы привести в порядок казино.
— Верно. Мы сделаем это… Нет, не сделаем. Все кончено, Джим. Я видела сегодняшнюю газету. Упросила сиделку принести мне хотя бы одну, и эта хитрая девчонка принесла мне немецкую… Но я ее обдурила. Я ведь читаю по-немецки лучше, чем по-английски. Господи, что они там обо мне пишут!
— Сплошная ложь. И все это знают.
— Все ли? Кто был
— Которая всех обдурила.
— Обвела вокруг пальца и смылась. Заурядная мошенница! Мне нужно держать себя в руках, Джим, чтобы не волноваться. Я чувствую, как сильно начало колотиться сердце.
Не обращая внимания на свои собственные раны, Джим пересел на кровать и осторожно обнял ее, ощутив, как за хрупкими ребрами бьется ее сердце. Как птица в клетке.
— Так мне лучше, — сказала она.
— Я знаю, как сделать, чтобы люди узнали правду, — произнес он спустя минуту.
— Что?
— Я напишу книгу. Не бульварный роман и не детектив, а серьезную, честную историческую книгу о переговорах. Я запишу все, что ты мне сможешь рассказать, все, что сможет вспомнить Бекки; я поеду в Вену и поговорю с австрийской стороной и тоже все запишу — черным по белому. И в конце объясню, как тебя предали и что именно случилось с флагом. Это поможет Отто поддержать его претензию на трон, объяснит, как и почему к нему перешло наследование.
Она лежала рядом с Джимом в тишине. Ее дыхание успокоилось, выровнялось, и когда он посмотрел на нее, то увидел, что глаза Аделаиды закрыты. Он залюбовался длинными ресницами, тем, как они лежали, будто кисти художника, темнея на фоне шелковисто-розового румянца на ее щеках. Ее густые благоухающие волосы чуть-чуть шевелились, пока она дышала, и вдруг он подумал, что ничего больше не надо — только сидеть и держать ее вот так в своих объятиях. Немного спустя заснул и он.
А в это время внизу врачи рассматривали свои записи перед вечерним обходом, повара мешали соусы, раскатывали тесто для пирожных и резали овощи, музыканты начинали собираться для вечернего концерта в Тринкхалле; служащие бассейна, процедурные сестры, массажисты обслуживали своих последних посетителей.
Электрический свет разливался над катком, и люди с метлами расчищали лед для ожидавшихся вечером конькобежцев, которые заполнят ледяной квадрат и примутся ритмично скользить взад-вперед, оставляя за собой маленькие облачка пара изо рта.
Водяной инспектор только что закончил свой каждодневный анализ и закрывал лабораторию на ночь. Под землей в насосном отделении инженеры поворачивали колеса шлюза, пропускавшего воду из источника в санитарные баки бутылочного завода, которые наполнялись за ночь и отстаивались до начала утренней смены.
В кассах пароходной компании уже готовились запираться на ночь, и билетер, озабоченный внезапно возникшей проблемой, был рад переложить ее на плечи своего начальства.
— Она приехала из Фридрихшафена и говорит, что потеряла билет. Я не могу взять ответственность. Я говорю ей, она должна заплатить, таковы правила, а она отвечает, что уже заплатила на той стороне. Тогда я…
— Ладно, ладно. Где она?
Кассир кивнул на зал ожидания, где сидела пассажирка: крепкая, одетая в поношенную одежду женщина среднего возраста, с темными глазами и темной кожей, держащая на коленях корзинку. По- видимому, она была итальянкой или испанкой.
— Честно говоря, — продолжал кассир шепотом, — я не думаю, что у нее есть деньги. Кажется, она блефует. Если вы спросите меня…
— Я не собираюсь вас ни о чем спрашивать, — отрезал главный клерк и открыл дверь зала ожидания. — Мадам, мы собираемся закрываться. Как я понимаю, вы потеряли свой билет.
Женщина, казалось, попыталась переключить свое внимание с чего-то более интересного. У нее было странное выражение лица — отвлеченное, разрывающееся между этим и другим миром.
— Да?
Она встала в ожидании того, что еще скажет главный клерк.
— У нас есть форма, которую вы могли бы заполнить… — Он запнулся.
Чем больше он смотрел, тем более странной она ему казалась. Да это же сумасшедшая!.. Рассмотрев ее поближе, он был в этом уверен. Да и время торопило, он должен был играть этим вечером на тромбоне с Крецлинген Сильвер Бэнд, и…
— Впрочем, это неважно, — сказал он. — Я уверен, все обойдется. Позвольте, я провожу вас к выходу.
И пока главный клерк придерживал для нее дверь, он заметил, что женщина долгое время не мылась и что она как бы вела молчаливую и оживленную беседу с самой собой. В корзинке у нее не было ничего, кроме пары длинных острых ножниц.
— Сумасшедшая, — сказал он билетеру, пока они наблюдали, как она переходит через дорогу, разглядывает указатель и взбирается по холму к клинике.
— Бессмысленно тратить время, споря с чокнутой. Ну все, давай закрываться.
Бекки ходила взад-вперед по колоннаде с миссис Голдберг, наблюдая, как служители подметают лед.
— Как ты себя чувствуешь?
— До сих пор все болит. Очевидно, ничего нельзя сделать со сломанными ребрами, кроме как дать им время, чтобы срастись. Слава богу, что у меня нет пневмонии, которая бывает в таких случаях. Должно быть, я сильная, как лошадь. И все-таки я чувствую какую-то растерянность… разочарование…
— Могу себе представить.
— Вы знаете, до того, как все это произошло, я иногда почитывала дешевые ужастики, которые иллюстрировала мама, и представляла себе, что я какой-нибудь Том Головешка или Джек Ищейка, что я борюсь с грабителями или ловлю пиратов. Мне так хотелось подвигов, геройских поступков. И вот я это испытала. Я участвовала в важных дипломатических переговорах, бежала из тюрьмы, сражалась в настоящей битве… Я стреляла из пистолета, кажется, убила кого-то… Не думаю, что можно себе представить более захватывающие шесть месяцев жизни. И знаете, что я сейчас чувствую?
