культом Митры, в котором посвящённые различного уровня носили маски львов и воронов. Таким образом юноши олицетворяли души своих далёких предков. Хефлер подчеркивал, что в германском Weltanschauung, как и во многих других дохристианских культурах не существовало чётких границ между этим и загробным миром — эти границы были весьма размыты. Обычаи этих культов были весьма жестокими. Употребляя или же нет наркотические вещества, их члены достигали тевтонской ярости, которую Хефлер называл 'сознательным экстазом ужаса', который мог доходить до различных крайностей:
'Этот тип религиозного 'расширения реальности' вовсе не являл собой лишь удовольствие, получаемое от оргии, но был скорее своеобразным долгом перед умершими…В экстазе рушились границы индивидуального сознания, но не границы порядка: человек должен был достичь надиндивидуальной общности с умершими'
'В германских племенах берсеркеры олицетворяли необузданную страсть, воображение, вдохновение, что для полноценного существования общественного организма не менее важно, чем консервативная функция, которую исполняли более взрослые родичи или же старцы.'
Любопытные детали, касающиеся 'Дикой Охоты' были найдены мною в диссертационной работе Кристины Иоханнессен, посвящённой нордическому молодёжному костюму. В Норвегии 'Дикую Охоту' называли «Оскорей», «Оскорейди», «Оскорейен». Это слово, более не употребляющееся в современном норвежском, означало 'ужасающая скачка', 'громоподобная скачка' или же 'скачка Асгарда', все эти коннотации взаимно дополняли одно и то же понятие.
Кроме того, выясняется, что в Норвегии вплоть до конца прошлого столетия (!) среди молодых людей существовал обычай на праздники носить шкуры, меха и маски.
'Неистовая скачка, как правило, заканчивавшаяся погромами и разрушениями, была естественной вещью для этих людей. Но в то же время, в ней всегда соблюдались определённый порядок, определённый закон, и конечно же, традиция; и объяснять с психологической точки зрения это явление одним лишь буйством молодых людей, неверно'
Обычно в таком облачении они появлялись ночами в дни зимнего солнцестояния. Они носили маски на лицах, рядились в диковинные одежды и придумывали себе вымышленные имена, чтобы остаться нераспознанными. Иногда они ходили пешком, но чаще ездили верхом. Их задачей было наказать того, кто нарушал карнавальные традиции. Мстили, а точнее, вредили, они как могли: заколачивали двери, забивали трубы, похищали или крушили домашнюю утварь или вешали в кухне козла. Самой же вожделенной их целью было хозяйское пиво — бочонки или бесследно исчезали, или же на утро вместо ячменного напитка в них оказывалась вода или лошадиная моча, либо моча самих 'неуловимых мстителей'. Кони, как правило, тоже были краденые: на ночь они становились собственностью Оскорея. Наутро крестьяне находили своих лошадей в стойлах загнанными до полусмерти, или, того хуже, им приходилось ещё долго искать их, потому что 'всадники апокалипсиса' {| могли бросить их где вздумается. В Nordisk Jul ('Нордические святки') шведский собиратель фольклора Хильдинг Силандер описывает празднование дня Святого Штефана (26 декабря) в шведской деревне Блекинге. Всмотритесь, не проглядывают ли под ликом этого святого уже знакомые нам черты Одина и Оскорея:
'…Мы мчались по полям и лугам как безумные, не разбирая дороги и ни о чём не задумываясь. Некоторые из нас на скаку становились на колени на круп своего скакуна, крича при этом во всю глотку как умалишённые, самые же лихие становились на коня в полный рост — и никто из них не упал…Так мы мчались, и это была рискованная езда — как для животных, так и для людей…Мы распевали песни, но ни одна из них не была посвящена Штефану, хотя вся затея и называлась 'гонкой Штефана'…Крестьяне выходили из дворов, поднося нам хмель и воспевая наше шествие. За всё время скачки мы не разу не вылезли из седла…Если позволяли размеры избы, один из всадников въезжал прямо на коне в светлицу и пил приготовленный хозяевами мёд…Мы пили, не слезая с коней и мчались на следующий хутор, где сценарий повторялся в точности. В конце концов, мы конечно же, напились мертвецки. Когда же мы вернулись, наши кони были все в пене. Лошадям наша скачка явно не пошла на пользу.'
Но кроме наказания тех, кто не хотел пускать Оскорей на порог, дикие обычаи 'Дикой Охоты' имели и другое значение. Если демоны получали в доме еду и питье, то они приносили гостеприимным хозяевам довольствие и достаток. Иногда крестьяне даже оставляли лошадей в стойлах с оголовьями, уздечками и седлами — считалось, что украденные ночью лошади сохранят плодородие земли. В надежде снять богатый урожай, крестьянин мог рассматривать потери, сопряжённые с Оскореем, как часть своеобразной сделки с силами природы. Похожее отношение существовало и у альпийских крестьян, когда они награждали едой и виной шествующих от дома к дому ряженых Перхтов, или же позволяли им хозяйничать в кладовках. Латвийский вервольф Тьез говорил о мистическом значении украденной ими еды или задранных животных как о жертве, которую необходимо, вольно или невольно, принести; их священная кража была залогом грядущего урожая.
Но с годами все больше и больше селян отказывалось принимать дикие нравы Оскорея. Ритуальный характер краж и проказ стал забываться, вместо этого к ним стали относиться как к предрассудку. Симпатии населения исчезли — теперь ряженые юноши воспринимались не как воплощение душ усопших или духов плодородия и изобилия, а скорее как смутьяны и злодеи.
'Это полчище (Оскорей) обычно мчится по воздуху; во главе его — всадница, иногда даже полу- женщина полу-лошадь…Они врываются в дома, забираются в подпол, воруют оттуда пиво; крадут из стойл лошадей и загоняют их почти до смерти, они могут похитить и людей, которых позже находят за много километров или же они полумёртвые сами возвращаются домой. Появление Оскорея куда как неистовей, куда как ужасающей и страшней, чем появление святочных козлов и других бесовских тварей. Когда он приходит на двор, то это никак нельзя назвать дружеским визитом, правильней это называется кражей, разбоем, чреватым разрушениями и увечьями для людей и скота.'
В своих работах и Хефлер, и Иоханнессен приводят примеры, когда в наказание нерадивым селянам даже поджигались их дома. Хефлер пишет о тайном братстве Oja-bursar в Содерманланде, которое от своих членов требовало неукоснительного соблюдения правил строжайшей конспирации: 'Очень характерной и странной одновременно особенностью этого культа было то, что ряженые во время своей дикой исступленной оргии могли даже сжечь дом или совершить другие акты вандализма. По какому принципу избирались цели поджогов этой группой навсегда осталось загадкой.'
Кристина Иоханнессен смогла найди следы пепелищ, оставленные Оскореем и в соседней Норвегии:
'Если вы не подготовитесь должным образом к встрече Оскорея, вы рискуете навлечь на себя большие неприятности. Ряженые могут разрушить всё, что только можно разрушить, или как в Шоссе (Хордаланде) покалечить домашний скот или даже сжечь ферму.'
Как и во многих других языческих празднествах, шум играл весьма существенную роль в 'Дикой Охоте'. Мистический шум — этакая арахаичная технология доведения присутствующих до состояния исступления, был весьма характерен для большинства нехристианских ритуальных торжеств. Бонифаций, убитый язычниками за то, что срубил 'дуб Тора' и за этот же акт вандализма впоследствии канонизированный церковью, проклинал шумные зимние процессии германцев. В немецком же языке есть термин Heidenlarm, что означает 'языческий шум'.
