мере пол-жизни был военным. Когда Джим упрекал Брайана за то, что тот учится на коммерсанта, Брайан соглашался, что это было поверхностно и совершенно необдуманно. Когда он добродушно “не позволил” Джиму заняться той же карьерой, это укрепило их отношения. Неудивительно, что Джим предложил Брайану составить ему компанию в путешествии автостопом по Соединённым Штатам после окончания триместра в апреле.
За Джимом укрепилась стойкая слава путешественника автостопом. Несколько раз во время подобных поездок между Талахасси и Клируотером он отказывался от попутки – один раз после часового стояния под дождём – просто потому, что водитель выглядел “неинтересно”. Брайан подумал и согласился.
Джим и Брайан задержались на две недели в Клируотере, где Джим строил планы о том, чтобы в июне, после окончания школы, Мэри присоединилась к нему в Калифорнии. В ЛосАнджелесе они собирались вместе найти жильё и работу и поступить в Калифорнийский университет. Тогда, говорил он Мэри, он сможет осуществить мечту своей жизни – поступить в киношколу, чтобы научиться там переводить свои идеи и фантазии на плёнку. После этого Джим и Брайан отправились на запад, проведя шесть дней в дороге, которой мог бы гордиться и Джек Керуак.
В Мобиле, штат Алабама, в четыре утра они были арестованы полицией, а на следующий день в Новом Орлеане Джим рычал, по его словам, “выходя за рамки приличий”, пытаясь пообщаться с (как он думал) барменом-гермафродитом, затем ему захотелось познакомиться с лесбиянкой, но её любовница вытащила нож и грозилась его зарезать. В Восточном Техасе они познакомились с кузиной вице - президента Линдона Джонсона, и она взяла их с собой на его родину и на ранчо, где их накормили целиком зажаренной тушей коровы и представили тёте Джонсона. В полночь на Харес они приехали в Мексику, и всю ночь Джим на своём “среднешкольном” испанском проговорил в какой-то забегаловке с мексиканской проституткой. В Фониксе они в шесть утра познакомились с девушкой, которая сразу же им сказала: “Я могу так же хорошо, как вы, мне нужен мужчина и мне нужен кроват”, что заставило Брайана схватиться за руль и направить машину к обочине.
Давай, парень, давай поймаем её на слове, – сказал Джим.
В шесть утра она хочет пригласить нас к себе в дом? Нет. Ты как хочешь, а я уезжаю отсюда.
В задумчивости Джим последовал за другом.
На следующий день в Коронадо им стало тоскливо. Во-первых, мать Джима сказала ему, что он не смеет войти в дом, пока не подстрижётся. Кроме того, она заявила, что недовольна его путешествием автостопом, после того, как она выслала ему деньги на самолёт. Позже она весьма не одобряла его регулярные поездки в Сан-Диего, где они с Брайаном посещали игорные дома и грубые флотские бары. Но больше всего её выводило из себя заявление Джима о том, что он собирается в Лос-Анджелес поступать в УКЛА* [*Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе.].
– Хотя бы дождись, пока вернётся домой твой отец, – говорила она, – только дождись его. Он будет дома меньше, чем через месяц, и…
Но вскоре Джим уехал.
Три недели они с Брайаном искали работу и жили в Восточном Лос-Анджелесе вместе с кузинами Брайана, в маленьком доме-вагончике. Но работу они не нашли, а вскоре у них кончились деньги, чтобы платить за жильё; тем закончились приключения и фантазии. Потом Джиму позвонила мать и сказала, что отец на несколько дней остановится в Лонг Бич. “Я надеюсь, ты будешь на пристани”, – сказала она.
Джим повесил трубку, ничего не пообещав, но приехал. Он сказал родителям, что хочет остаться в Лос -Анджелесе, но они запрещали ему это. Джим предложил дюжину других вариантов. Все они также были отвергнуты, и две недели спустя его посадили на самолёт, летящий во Флориду, чтобы он успел вовремя зарегистрироваться на сокращённый летний триместр.
Так Джим вернулся в свой полный книг трайлер на Колледжском проспекте и 18 июня записался на последние курсы, которые он собирался прослушать. Это было не особо выдающееся событиями лето, за исключением курса средневековой европейской истории. Джим сказал профессору, что он хотел бы написать одну большую исследовательскую работу вместо двух маленьких эссе, и он хотел сам выбрать тему.
Это было совершенно беспрецедентно, но я был заинтригован, и потому согласился, вспоминает преподаватель.
Джим написал об Иеронимусе Босхе, который видел мир как Ад, где мы проходим через пищеварительный тракт дьявола, и о котором почти ничего достоверно не известно. Теория Джима была такова, что художник был членом Адалистской секты, группы средневековых еретиков.
Меня это не убедило, – говорит профессор, – но я был взволнован тем, что написал Джим.
Джим закончил учёбу 27 августа, через три дня сдал последний экзамен, и в очередной раз отправился автостопом в Клируотер на очередную серию пляжных вечеринок, танцев и пьянок. 5 сентября он вернулся в Талахасси, записался на курс истории позднего Возрождения, который включал в себя дальнейшее изучение Босха, и на некоторые курсы отдела риторики: введение в театральное искусство, история театра, основы актерского мастерства, принципы сценического дизайна.
Джим собирался положить начало изучению кинематографии, которое он хотел продолжать в УКЛА с начала января. К концу триместра, через несколько дней после регистрации в ФГУ, Джим официально обратился с просьбой о переводе, и послал запрос в свою старую среднюю школу в Вирджинии, чтобы его оценки отправили в канцелярию УКЛА.
Ко времени его четвёртого и последнего триместра в ФГУ Джим переехал в комнату 206 гостиницы “Cherokee”, потрёпанного общежития в деловой части города, обитателями которого прошлых лет были, в основном, государственные чиновники, постоянно посещавшие проституток. ““Cherokee” к тому времени уже не был публичным домом, говорит Брайан Гейтс, – но такая его репутация сохранялась, а для Джима это был дом. Ему действительно было там удобно ”.
Джим начал общаться с несколькими старшими студентами и с несколькими инструкторами и профессорами, большинство из которых были постоянными участниками пьянок на художественном отделении. Через несколько дней он переехал из “Cherokee” в четырёхместный номер с двумя из них. Начинались хорошие времена.
Однажды Джим выпил довольно много, и, пока он изображал “битву с зонтиками” по пути на субботний футбольный матч, он умудрился украсть из патрульной машины каску полицейского. Его арестовали и одели наручники, но в суматохе, когда он попытался вырваться, каска куда-то исчезла, и Джима обвинили в мелком воровстве, а также в нарушении общественного порядка, в сопротивлении при аресте и в появлении пьяным в общественном месте.
На следующий день он появился в доме Ральфа Тёрнера, профессора истории, у которого он писал работу по Босху. Он сообщил ему, что провёл ночь в вытрезвителе и теперь боится, что об этом узнают в университете. Профессор, который часто сам устраивал вечеринки, сразу же согласился помочь.
В понедельник Тёрнер отвёл Джима в парикмахерскую, дал ему взаймы костюм, вышел с ним во двор и от своего имени вызвал декана. Джима оштрафовали на пятьдесят долларов (эти деньги у него были, но он не собирался их на это тратить, а потому просил мать прислать их, не объясняя, зачем) и оставили в университете с испытательным сроком.
Ходатайство Ральфа Тёрнера, устойчиво высокие оценки Джима, уважение ещё некоторых профессоров позволили Джиму избежать в университете более строгих санкций. Он продолжал поражать своих однокурсников и преподавателей.
В классе истории театра он написал насмешливую работу, интерпретирующую “В ожидании Годдо” как рассказ о Гражданской войне, потому что там были и Грант, и Ли, и Слэйв. Учивший его профессор сценического дизайна вспоминает, что один из проектов Джима содержал изображение обнажённого мужчины, висящего над сценой, будто распятого. В другом случае, в “Кошке на раскалённой крыше”, он в начале пьесы выводил на заднюю стену крошечное пятнышко света, которое затем должно было увеличиваться до тех пор, пока не займёт всё пространство и станет в конце концов похоже на расползшуюся раковую опухоль (главный герой пьесы умирает от рака).
Затем, без всяких проб, Джим получил одну из двух ролей в университетской постановке абсурдистской пьесы Гарольда Пинтера “Кухонный столик”. В театральной афише Джим взял себе сценический псевдоним Станислас Болеславски, составленный из имён великого русского актёра и режиссёра Станиславского, отца Метода, и модного польского дирижёра Ричарда Болеславского, который
