корчился в мнимой агонии, бросался на пол сцены с такой силой, что поранил бок, приставлял маракасы к соответствующему месту своих обтягивающих кожаных штанов, затем бросал их в девочек из первых рядов, расстёгивал рубашку и бросал её в зал следом за маракасами.
Было два “биса”, затем Билл Сиддонз объявил: ““Doors” уехали, они покинули это здание”.
Это было самое обычное концертное объявление, которое делали и “Beatles”, и “Rolling Stones”.
Толпа топала ногами и требовала в один голос: “Ещё, ещё, ещё, ещё, ещё, ещё, ещё…”
Кто-то балансировал на перилах балкона в позе лебедя, ныряющего с пятиметровой высоты в пропасть, в толпу, беснующуюся на бетонном полу внизу. Пульсирующий рёв голосов – и внезапная тишина, когда все в зале разом повернулись лицом к безымянному тинэйджеру, который оторвался от перил, а его руки вытянулись из плеч как крылья.
Толпа расступилась перед ним, и он приземлился с неприятным хлопающим звуком. Никто не дышал. Затем тинэйджер поднялся на ноги и нарушил молчание:
Здорово! Какое открытие!
Толпу прорвало. Она заполонила сцену. Она смела оцепление и одолела первые три метра, была отброшена назад, затем новой волной накрыла инструменты.
В итоге гастрольная команда “Doors” и полицейские майора Дэли ногами, дубинками, брошенными барабанными палочками Денсмора и микрофонной стойкой Джима отогнали последних фанов “Doors”. Джим Моррисон увидел доказательство своей теории.
Для сотен тысяч, а, возможно, и для миллионов своих слушателей Джим был миловидным мятежником, воображаемым сексуальным партнёром, Королём Ящериц, романтическим сумасшедшим. Для средней Америки он был общественным развлечением, непристойным и высокомерным. Это была апокалиптическая его сторона.
В частной жизни, с друзьями, он обнаруживал естественную невинность, дополненную неподдельно застенчивым поведением и мягким голосом. Но, по собственному признанию, его тянуло к крайностям: “Я думаю, что важны высшие и низшие точки. А всё, что между ними – в промежутке. Я хочу попробовать всё, и я хочу попробовать всё в самых крайних проявлениях”. Он мог быть весьма воспитанным, вежливым, даже начитанным; в другой ситуации он мог быть грубым или, как он предпочитал это называть, “примитивным”.
Но более всего Джим Моррисон был гениальным.
Со своими друзьями он мог быть успокаивающе благовоспитанным, даже почтительным. Джек Холзман говорит: “Он не пытался, как правило, понравиться кому-то, кто нравился ему, поддакиванием. Я думаю, он пытался найти способ согласиться с вами – как японцы, которые никогда не скажут “нет”, а только: “да, но…” Обычно в интервью Джим так реагировал на утверждения, с которыми не был согласен: “Я понимаю, что вы имеете в виду, но, может быть…”” Подобным же образом он показывал своё сочувствие к фанатам. В Филадельфии, например, он увидел двух тинэйджеров, посаженных друзьями на мель, и снял им на ночь комнату в гостинице, а в Нью-Йорке после концерта он утешал другого тинэйджера, кем-то обиженного. Однажды он отдал свою куртку какому-то подростку, встреченному наулице в ливень и дрожащему от холода. Джек говорит, что, “судя по его манерам, я думаю, Джиму нравилось, чтобы люди так думали о нём”. Когда он хотел, у него были превосходные манеры, и он был удивительно интересным собеседником.
Он мог проявлять невероятное сочувствие. Примером тому – юный тинэйджер, для которого Джим был одновременно кумиром и старшим братом – позже, кажется, Джим получал удовольствие от такой специфической роли. Денни Салливан познакомился с “Doors” через одного из их гастрольных менеджеров, а после того, как он попал на их концерт, привязался к ним настолько, что направился в офис “Doors” в Западном Голливуде. Возможно, потому, что ему было всего тринадцать лет и он был маленьким, его никто не остановил. Это произошло незадолго до того, как все в “Doors” узнали, кто он такой. Это было незадолго также и до того, как Биллу Сиддонзу показалось, что Денни слишком часто и всюду суёт свой нос и вмешивается в офисный распорядок. Он порядком приуныл, когда Сиддонз сказал, чтобы он пореже появлялся здесь. Но Джим сказал, что слова Билла не имеют значения, и поручил Денни заботы о фанатской почте, которую к тому времени приносили мешками. Денни платили по десять центов за каждое письмо, на которое он отвечал.
Джим серьёзно относился к своим фанатам, и он действительно считал, что Денни выполнит эту работу с чуткостью, не то что коммерческая служба, о которой подумывали “Doors”. Таким образом, Денни стал чаще появляться в офисе, бросая школу ради того, чтобы быть рядом с людьми, к которым его так тянуло.
Как-то днём в пятницу, несколько недель спустя, Джим небрежно спросил Денни, почему у него такая короткая стрижка. Денни сказал, что подстричься его заставили родители.
– Они тебя заставляют? – нахмурил брови Джим. – Ну, больше они не заставят тебя стричься.
– Почему нет?
Потому что я так сказал, – заявил Джим. – Потому что я им не позволю. С этого момента ты не должен делать ничего такого, чего ты делать не хочешь. Ты не должен стричься, если ты этого не хочешь, понял? – Джим ткнул пальцем в грудь Денни. Он знал, что его внимание переворачивает всё в мире Денни. – В следующий раз, когда они будут тебя ругать, скажи мне, и я скажу тебе, как с ними справиться.
Его сильнейшее пьянство продолжалось. Как и все другие аспекты его поведения, оно не могло прекратиться. Кроме того, по многим причинам, больше всего Джим тяготился давлением группы, поэтому ему давали пить, если ему было это нужно или если он этого хотел. Фактически, Джим был в состоянии что-то делать, если только он этого хотел, не заботясь о том, насколько это нравится окружающим, и он это делал. Это не было преднамеренно, но зато это было саморазрушительно.
Он становился толстым и пассивным. В волосах появилась седина. Живот свисал теперь над низким поясом его кожаных джинсов, и, чтобы скрыть его, он стал носить рубашки поверх штанов. Когда какой-то фан, встреченный им на улице, сказал ему, что он толстеет, он записался в Клуб здоровья на Беверли Хиллз, на членство в котором он потом не обращал внимания.
Хуже того, Пол Ротшильд сказал ему, что он теряет голос. Пол никогда не считал, что у Джима был большой певческий талант, хотя иногда он говорил, что Джим был “первым настоящим эстрадным певцом со времён Фрэнка Синатры ”. Но у Джима “не было головы певца. Он больше думал о театральности, чем о вокале. А пьянством он уничтожал свой голос ”.
Его всё ещё шумно приветствовали. В первые месяцы 1968-го года читатели “Village Voice” назвали Джима вокалистом года. (“Doors” были признаны также дебютом года, Рэй Манзарек стал третьим музыкантом года, после Эрика Клэптона и Рави Шанкара, а первый альбом группы стал вторым альбомом года, уступив только “Сержанту Пепперу”). Семистраничный материал в журнале “Life” доказывал состоятельность и грамотность “Doors”, кроме того, здесь был и сочувственный отзыв о нью-хэйвенском аресте Джима. Группа попала также в справочник “Кто есть кто в Америке” – редкая честь в их жанре.
Но, как критик Дайана Триллинг написала о Мэрилин Монро, слава рано или поздно протягивает звёздам свою недобрую руку; она назвала это Законом Отрицательной Компенсации. Джим протянул ей свою руку в июне, на запланированной встрече “Doors”.
Он припарковал свою машину “Shelby GT 500 Cobra” (у него всегда были только американские машины) на стоянке у бара под открытым небом рядом с офисом “Doors” в Западном Голливуде. Он заметил, что в нижней репетиционной комнате никого не было, поэтому по наружной лестнице он медленно поднялся наверх и открыл дверь.
В первой комнате было три или четыре одинарных столика, дешёвая кушетка, фотография, кофеварка и обычный беспорядок из фанатской почты, журналов, газет и записей альбомов. В углу была крошечная ванная комната с душевой стойкой. На стенах офиса висели золотые записи “Doors”, которых было теперь четыре.
Джим молча прошёл к своему столику в заднем углу, ничего не говоря другим присутствующим: секретарю, Биллу Сиддонзу, другим “Doors”. Он мельком глянул на самое необычное и интересное письмо дня из фанатской почты – такое ежедневно откладывалось по его просьбе – затем вытащил из бумажного пакетика холодный гамбургер и откусил от него. Он жевал медленно, так же медленно двигался и говорил. Через минуту-другую он взглянул на остальных и сказал, что уходит из группы.
Что?! – Все разом обернулись.
