доступные. И выпивали, и общались, и гуляли. Но общения с корейскими сверстниками не получалось. Для них действовали табу на контакты с иностранцами... А страна красивая.
В Америку я первый раз попал вовсе не на дипломатическую службу. 1974 год. Ехали на мероприятие, которое называлось «Встреча молодых лидеров Советского Союза и США». Делегация собралась интересная: Полад Бюль-Бюль оглы, Сергей Никитин, Андрей Дементьев, Миша Гусман. Во-первых, первый раз в Америке, во-вторых, ездили мы в Чикаго, Нью-Йорк, Вашингтон. В Чикаго приехали, когда город еще не зализал раны афроамериканских выступлений после убийства в 1968 году Мартина Лютера Кинга. И местные коммунисты просвещали нас относительно внутриамериканской политики. А мы молодые, нам хотелось еще фильм «Эммануэль» посмотреть. Все-таки сходили... А в последний день, как положено, поехали на Брайтон что-то купить. Денег-то у нас копейки, но там можно было что-то найти. Входим в один магазинчик вместе с Поладом. А он молодой красавец, остроумный. Видим, у девочки за прилавком широко раскрылись глаза. Она светится вся. Она подходит ко мне и говорит: «Скажите, с вами вошел не Полад Бюль-Бюль оглы? Я была у тети в Москве и видела его по телевизору». Я подхожу к Поладу, рассказал. А он так с достоинством в ответ: «Я был уверен, что в Америке меня хорошо знают».
— Несколько попыток предпринимал, чтобы уйти из МГИМО. Хотелось практики, мир посмотреть и заработать немножко. Я прошел все конкурсные отборы в ООН в политдепартамент, причем довольно тяжелые были процедуры. Это не то, что начальство тебя решило послать — и все. Решала комиссия ооновская. Я ее прошел. Вдруг проректора по иностранным студентам и международным связям назначили советником в Японию, а меня вызвал замминистра Стукалин Виктор Федорович: мол, руководство МИДа решило, что ты будешь проректором. Времена такие были: руководство сказало — берешь под козырек. Прошло какое-то время, и в 1982 году я стал оформляться в США. Рекомендовал меня Александр Александрович Бессмертных, который был посланником в Вашингтоне. Поехал вторым секретарем, через полгода стал первым — это уже старший дипломат по нашей номенклатуре. Там я работал с большим удовольствием под началом Анатолия Федоровича Добрынина. Он был очень высокого интеллекта человек. И стилист потрясающий: думаю, из него получился бы хороший писатель. Вообще он создавал весьма либерально-интеллектуальную атмосферу в посольстве, притом что был жестким в смысле профессиональной работы. А тогда ведь не было ни факсов, ни имейлов, поэтому большую часть политической информации наши руководители получали через телеграф посольства. Анатолий Федорович подписывал только телеграммы, которые на анализе базировались либо на итогах бесед, встреч, разговоров, участия в конференциях. Ляпов из нашего посольства не уходило.
— Огромную. Добрынин был очень известен и популярен в Штатах. Это единственный посол, который въезжал в своей машине в гараж Госдепа. Тогда не было принято, чтобы послы ездили и выступали перед аудиторией, а он очень много выступал. У него был бойкий английский. Он всегда напрямую апеллировал к тем, кто задавал вопросы. Знал и кино американское, мог какую-то песню Синатры процитировать. Настоящий дипломат. К такого рода людям я бы отнес и Трояновского Олега Александровича, с которым мне довелось много общаться. Совершенно уникальный человек, с потрясающим знанием английского языка, массой историй из жизни, своей работы с Хрущевым, у которого он был личным переводчиком.
— ФБР не делало из своей работы секрета. Иногда была просто наружка, особенно если за город куда-то едешь. Иногда и микрофоны выставляли. Для советских дипломатов существовала очерченная зона вокруг Вашингтона, по-моему, 25 миль.
Рефлекс выезда за зону сыграл со мной злую шутку и позже, когда я приехал в США в командировку. Идем мы по шопинг-моллу. И вдруг я слышу истошный крик: «Профессор Торкунов!» Я покрылся потом: «Вот, черт дери, наверное, нарушил зону». Оборачиваюсь, бежит за мной человек азиатской внешности. Подбегает и спрашивает: «Вы профессор Торкунов?.. А я ваш бывший студент из Монголии». Выяснилось, что он в магистратуре в Колумбийском университете учится.
— Почти 4 года. В Москве решался вопрос о декане моего родного факультета. Я вернулся, и меня избрали.
Поначалу Америка снилась. Вашингтон очень комфортный для жизни город. Прекрасная природа, парки. В те времена столица США давала ощущение того, что для тебя все доступно. В русском книжном магазине под Вашингтоном мы покупали то, что никогда в Москве не могли бы прочитать. Начиная с Солженицына. В Нью-Йорк мы ездили часто, с Лавровым встречались, с другими нашими в ООН. Мы с Чуркиным возили почту в Монреаль: после сбитого корейского «Боинга» прямой связи не было. Надо было, чтобы дипломаты сопровождали почту. Так посмотрели север Америки.
— Когда я приехал, в институте был раздрай. Перестройка, предыдущего ректора освободили и из партии исключили, потом восстановили, правда. Какие-то шли непонятные реформы. Партсобрания напоминали партийные дискуссии начала 20-х годов с обвинениями в адрес друг друга. Кто-то демократ, кто-то консерватор, кто-то за обновленную компартию, кто-то на сталинистских позициях, кто-то на личности переходит. Я, конечно, включился во все это, чтобы вместе с коллегами ситуацию стабилизировать. На факультете стали вводить систему мастер-класса, приглашать практических специалистов. У нас читали лекции лучшие, я считаю, специалисты того времени из МИДа. А через какое-то время мне предложили стать первым проректором. После некоторых колебаний согласился. А уже в 1992 году пошел на ректорские выборы и избрался.
В МИДе поддержали. Тогда молодых выдвигали активно. Да и с тогдашним министром Андреем Козыревым я со студенческой скамьи знаком, поэтому со стороны власти возражений не было, а коллектив избирал единогласно, поскольку я уже проработал проректором три года, меня знали.
