А он ухмыляется:
– Я знаю, чего вам нужно. Вам старинушку нужно. Нету. В трубу. Фьють!
– Дурак! – завопили с отдаления. – Пень бесчувственный! Попадешься ты нам без комбайна!
– Слушай, – говорю. – Нам неясно. Фьють – это чего?
– Я их порубил, – сказал. – На лучинки. На растопку пустил. Суухия...
Мой нетерпеливый друг уже опадал набок, воздух хватал перекошенными губами:
– Триста лет... Деревня не горела... Целое-сохранное... Ты чего пожег, поганец?! Ты Рублева с Дионисием пожег, Назария Савина, Истому Гордеева, Прокопия Чирина, Захария Бронина, Петра Дермина со товарищи... – Забормотал, глаза закатил, понесло без пауз: – Сей образ написан по повелению Максима Яковлевича Строганова письмо человека его Первуши Прокопьева ученика...
– Поговори у меня, – сказал на это Коля-пенек и взревел мотором. – Вот я из вас пуговицы намолочу. На мякину пущу. В закрома ссыплю.
Мой друг уже лез внутрь комбайна, головой под барабан:
– Жить не хочу! Знать не хочу! Дайте мне вырь-корень! Перемелите на отруби, – туда мне и дорога! Не рыдай мене мати... Да молчит всякая плоть... Святых младенец четыре на десять тысяч Христа ради избиенных в Вифлееме Иудейском...
– Психованный, – объяснил Коля. – Из безумного дома. Чего с него взять?
Дал задний ход и умчался на скорости в безграничные просторы. Собирать недособранное, дотаптывать недотоптанное, просыпать непросыпанное. Поле оставил за собой изуродованное, замордованное, оскверненное. Где плешь, где лужа мазутная, где рытвина от колес. Ни жита тебе – струной тянутой. Ни тропки – травой бархатной. Как враг на рысях прошел.
Мой друг сидел на земле, ослабевший от переживаний, всхлипывал, слезу тер рукавом, а в ближнем укрытии уже зашебуршились сочувственно, заохали жалостливо, запричитали на все лады:
– Будет тебе... Было бы из-за кого... Пенёк – он пенёк и есть. Идите себе, куда шли.
– А вы?
– А мы тут. Мы уж как-нибудь. Где уродился, там и пригодился. Век прокукуем на поле на этом.
– Вы кто будете? – спросил мой друг. – Какое такое ваше прозвание?
– Завертяй, – ответили, – с Завертяихой. Почучуй, – ответили, – с Почучуихой. Растаскай с Растащихой. Побредух с Побредухой. Да Плетун с Плетуньей. Да Съедун со Съедуньей. А больше никого и нету.
– Вы что, – говорю, – парами, что ли?
– Парами, милок. Так оно жить легше.
А друг мой уже глаз щурит:
– Посевы, небось, портите?
– Чего их портить? И так порченые.
– Людей, небось, морочите?
– Чего их морочить? Без нас оморочены.
– Чего тогда живете?
– А чего не жить? Всяк на лучшее метит.
– Лучшего не будет, – сказал мой друг. – И не ждите.
Помолчали. Подумали. Шушукнулись разок.
– У, – сказали, – и этот пенёк.
Сшуршали куда-то.
– Я не пенёк! – закричал вслед. – Я пророк!
Но ответа уже не было.
– Вставай, – говорю. – Чего ждем? К бабе Насте пора. За богатством.
Удивился. Глазом на меня повел.
– Ты-то чего? – сказал чванливо. – Тебе-то оно на кой?
Я и угас:
– Не знаю...
Обиделся незнамо на кого.
Обулись. Дальше пошли в ботинках. Где по кочкам, а где по стерне. Мой нетерпеливый друг снова шагал впереди, напрямик к цели, разогревался на ходу, распылялся чувствами.
– Баба Настя! – кричал. – Готовься! Отворяй чердак! Вон он я! За богатством иду!
Вышли на проселок, на битую его пыль, дальше зашагали рядом. Подпрыгнули – попали в ногу. Приладились – плечом к плечу. Даже посвистели чуток: он свое, да я свое, получилось складно.
– Надо же, – говорит.
– Надо же, – говорю.
Мы шли, но деревня не приближалась.
Так и маячила на краю поля.
А пора бы уже.
– Расслабься! – кричал мой друг. – Не торопи события! Они сами тебя найдут! Отдайся течению, плыви вместе со всеми. Тогда всё будет рядом, с тобою, твое. Куда вы всё торопитесь, люди городские? Вы же не уловите жизнь деревенскую!
И снова мы шли, но ничего не менялось. Как морочил кто-то. Водил за собой. Дорогу не туда перекладывал. Путь набавлял. Ноги уже гудят, а до деревни не ближе. Поле бесконечное. Хлеба по сторонам. И шевеление оттуда, шуршание, бормоток, как подхихикивает кто-то, прыскает злорадно в кулачок. Бог дал путь, а чёрт дал крюк.
Тут дрема на нас навалилась, да такая тяжкая, как медом по глазам помазали.
– Завертяй, – зажалился мой друг, – с Завертяихой. Почучуй, – зажалился, – с Почучуихой. Может, хватит уже?..
А оттуда:
– Грамотный?
– Грамотный.
– Напиши слезницу.
– Это еще что?
– Жалобу на порядки. Не цветно цветут цветы, не красно растут дубы. Напиши, а?
– Да я и не знаю, как.
– Тоску напустим, – погрозили. – Печаль с бедою. Сон с дремотою. Забытье с беспамятством. Ну, напиши, ладно тебе!
– На кого хоть жаловаться?
– На кого, на кого... Мы почем знаем? Нам снизу не видно – на кого. – И завопили в голос: – В смолу кипучую, в золу палючую, в серу горючую! Чтоб их прибило к притолоке колом осиновым! Иссушило суше травы! Заморозило пуще льда! Чтоб они окривели, окаянные, охромели, ошалели, одеревенели, одурели, оголодали, отощали, обезручели, – злым мученьем, горьким сокрушеньем! Какое поле попортили, – паралик их возьми!
– Ребята, – сказал мой друг. – Почучуи мои милые. Дохлое это дело. Исторический – мать его перемать – процесс.
Бормотнули, как сговорились.
– А Богу пожаловаться?
– Жалуйтесь.
– Да нам не положено. Мы из другой команды. Пусть уж сделает хоть чего-нибудь...
– Пусть, – сказал мой друг. – Я не против.
Шелохнулись, как подобрались поближе.
– Помолись там за всех... Поле помяни за упокой...
Тут мой друг и застеснялся. В первый, быть может, раз.
– Да я и не умею... Не знаю. Не обучен. Не верю вроде...
– А этот? – на меня.
