Леха обиделся. Взял рюмку, выпил не всю, плеская на халат. И сразу ослаб, раскис окончательно. Глядел на мужчину глазами в глаза, говорил, еле ворочая языком, в пьяной ненависти:
– В морду бы тебе дать... Сапогом по лбу... Кирпичом по затылку... Бутылкой промеж глаз...
Мужчина слушал жадно, весело, ухал от удовольствия:
– Еще давай, еще... И-эх! Заяц моченый!
– Эт-то как пониженное... – пьяно бормотнул Леха, укладываясь щекой на липучую клеенку. – Ошибаетесь... У Лехи ажур... Лехе – вынь да положь...
И заплакал. И побежали крупные слезы, весело запрыгали с носа на стол. Что же это? Как же оно так? В капиталку, в переборку, в отбраковку Леху Никодимова. И сопливый докторишка уже записал бисером по карточке, знак поставил на Лехе. выделил среди прочих. Все с Лехой! Попрощались. Прохудился раньше времени, как учебная машина, которую задергали неумелые новички-водители.
– Да я... – вскинулся Леха, а голос глухой, неясный, самому не слышный. – Выходи впятером... на одну левую...
И затих. Заснул, как провалился. Только слезы капали с носа на клеенку, разбавляли водку в лужице. А потом и они кончились.
– Вот, – сказал мужчина. – Опять мы вдвоем, Клавочка.
Развалился по-хозяйски на диване, взял в руки гитару, тронул легонько:
– Садитесь, Клавочка, на прежнее место.
Клавдея подошла к дивану, села на краешек, а он, полоумный, ударил вдруг по струнам, закричал хмельно и дико:
– Клавочка, Клавочка, дорогая Клавочка!..
Обррвал, как не было, потянулся к столу, взял полные фужеры:
– За наше, Клавочка, за будущее!
Глотнул залпом, ухнул, крякнул, простонал в вожделении:
– Сла-а-адко, са-ах-харно... Рафинад!
Клавдея выпила водку мелкими глоточками, выдохнула осторожно через сложенные губы, утерлась платочком.
– А что, Клавочка, – сощурился мужчина, – могли бы вы начать жизнь сначала?
Клавдею жаром обдало. Дрожь по спине пробрала.
– Это... зачем?
– А для интересу. Я уж раз пять начинал. И еще хочу.
– Годы не те, – сказала Клавдея густым, дрожащим голосом. – Поздно...
– Это нам-то с вами поздно? Нам-то с вами?.. – Ударил по струнам, так, что Клавдея вздрогнула, заорал благим матом: – Клавочка, Клавочка, молодая Клавочка!..
Леха поднял голову, поглядел затуманенным глазом, опять улегся на клеенку.
– У меня муж есть, – хрипло сказала Клавдея. – Дети...
– Дети у вас, Клавочка, вполне самостоятельные. А муж... – Поглядел свысока на Леху: – Какой же это муж?
– Какой есть. Другого не досталось.
– Муж, Клавочка, хозяин, муж – глава дома, а этот одно недоразумение. Нет, Клавочка, не будет от него радости. Доказать логично?
– Двадцать годочков прожито, – насупилась Клавдея. – Теперь уж немного осталось.
– Как так – немного? Да вам сколько лет?
– Сколько? Сорок.
– Заяц моченый! Детский возраст!.. У вас впереди – полжизни.
– И верно... – ахнула про себя. – Полжизни!
– Так что, Клавочка, все в наших руках. Все-все.
Клавдея повернулась, взглянула прямо:
– Чего темнишь? Говори ясно.
А он смотрел неотрывно, глазами черными, цыганскими, перебирал струны лениво, едва касаясь, подпевал хрипло углом губастого рта: 'Там, под солнцем юга, ширь безбрежная... Ждет меня подруга – нежная...'
Клавдея и поплыла, у Кпавдеи земля из-под ног. Сидит рядом мужчина – большой, сильный, горячий. Обнял – она и не шелохнулась. Руки прошлись по телу – она не мешает. Клавдея захмелела, Клавдея не в себе. Рядом муж за столом сопит, носом в клеенку, а ей – все одно. Э-эх! Будь что будет!..
11
– Ох, Клавочка, Клавочка! Махнуть бы нам с вами в самую глухомань... Вы, Клавочка, в Сибири бывали?
– Нигде я не бывала.
– Ай-яй-яй... – он завалился на диване, положил голову ей на колени, поглядел близко, остро. – Что ж вы так?
Клавдея замерла, у Кпавдеи жар по ногам прошел, до груди добрался.
– Дорого, – объяснила. – Деньги большие.
– Клавочка, Клавочка, – пообещал. – Все-то вы еще увидите. И Сибирь, и Дальний Восток... Это я вам обещаю.
'Господи! – ахнула, а в голове разор, в голове сумятица. – Он уж и не спрашивает, сам решил. Да откуда ты взялся такой на мою голову?..'
– У меня, – сказала сипло, а взглянуть на него боязно, – отпуск вышел. Теперь на другой год.
А он обхватил за шею, притянул к себе, впился губами в губы. Чуть надвое не переломил.
– Отпуск, Клавочка, нам с вами не помеха. Ушел – вот тебе и отпуск.
Взял гитару, приладил на животе, запел потихоньку, завлекая, привораживая: 'Я прижму его к сердцу, прижму, молодыми руками, горячими...' Клавдея так и подалась, так и потянулась к нему. Кровь взыграла буйно, толчком.
– Ох... – выдохнула. – Мочи моей нет...
А он будто не замечает. Потянулся сладко, с хрустом в костях, пропел мечтательно:
– Эх, Клавочка, Клавочка... Счастья своего не видали.
– Да какое там счастье! Горе одно...
Опять притянул к себе, но целовать не стал, а сказал тихо, обдавая крепким водочным запахом:
– Бросайте всех, Клавочка, к чертовой матери. Укатим с вами в дальние края.
Клавдея дернула головой, а он не пускает. Держит близко: губы к губам. Такая силища – и не вырвешься. И не хочется вырываться.
– Чего ж меня-то? – спросила, обмякая. – Молодых нет?
– Сердцу, Клавочка, не укажешь.
– А ну, – задыхаясь, – плесни...
– Заяц моченый! Ай, да Клавочка!
Мужчина легко спрыгнул на пол, прошелся вокруг стола. Крепкий, ловкий, сноровистый. Налил полные фужеры, склонился над ней:
– За нас с вами!
Он залпом, Клавдея – мелкими глоточками. Никогда столько не пила, а тут еще хочется. Тряхнула пустым фужером, вскочила с дивана, будто молоденькая.
– А ну... Спой еще!
– Счас я тебе спою... – обхватил вокруг талии, чуть приподнял, поволок, надсаживаясь, из комнаты.
– Пусти! – заблажила. – От дурной...
А самой приятно – сил нет!
Вырвалась в коридоре, стала причесываться перед зеркалом.
– Сла-а-адко... – сощурился мужчина, огладил ее по могучей спине, по крутым бедрам, по тугому заду: – Виноград!
