– Ну?
– Можно переобуюсь? Ноги горят, сил моих нет...
– Валяй.
Стянул сапоги, блаженно пошевелил пальцами.
– Ноги, – сказал, – берегу. Без ног – пропадать. До церкви – девять верст. Взад-назад – восемнадцать. Иной день по два раза.
– А доехать?
– Не город. Не на чем.
– Это же надо... – протянула. – Ну и работка у тебя!
– Не жалуюсь.
Натянул сапоги на ноги.
– Что-то ты больно хороший... – разобиделась Аня. – У вас что, все такие?
– Не все, – ответил серьезно. – Да и у вас не одни ангелы.
– У нас... – захохотала. – У нас ангелами и не пахнет.
Подошел контролер с повязкой на рукаве, взглянул подозрительно.
– Чего стоишь?
– Деньги пошли менять, – с ходу соврала Аня.
Он не поверил:
– Если надо, я могу разменять. У меня есть.
– Русский язык понимаешь? Пошли уже.
Контролер буркнул матерно, отошел к другой машине.
– Проверяльщики, – сказала. – К коммунизму подходим, а от контролеров не продохнуть.
– Господи... – прошептал чудила. – Везде одинаково. На Рождество собрал я гармонистов, угостил перво-наперво, послал по деревне ходить, с гармонями. Песни сразу, пляски, веселье на улице... Старики, и те с печей слезли. Через час запретили сельсоветские. Не наше, говорят, веселье. Да где оно, ваше-то? Вам и не додуматься, и денег у вас на гармонистов нет. Деревня, как мертвая!
– А ты протестуй, дядя.
– Протестуй... Мы-то совсем беззаконные. Как чужие на родимой земле. Живешь и не знаешь, что завтра будет. То ли закроют, то ли в газете пропечатают, а то налогом еще обложат. – Поглядел исподлобья, признался через силу: – Я, девка, всякой власти боюсь. Почтальона, и то стороной обхожу.
– Будет тебе. Ты что, уголовник?
Помрачнел, сказал грустно:
– Я, девка, вне закона. Меня пока терпят. Как надоем, прикроют.
– Ну уж...
– Да уж. Служитель культа, и все, и катись отсюда. У меня парнишечку в школе дразнят, проходу не дают. Попович да попович... Нервный стал, дерганый, задумывается. Озлился я, прибег в школу: 'Чего ребенка мордуете? У нас, говорю, свобода совести есть?' Есть, говорят, да не про вашу честь...
– Так и сказали?!
– Так и сказали.
– Им-то чего?
– Им – как всем. Можно, вот и шпыняют.
– А у нас... – перебила. – Вечером хоть не езди. Мужики лезут, пристают, на свиданки приглашают. Один руки распустил, так я ему – монтировкой в лоб.
– Не женское это дело, – прошептал горестно. – Ох, не женское...
– Ничего, – вздохнула. – Скоро перестанут. Старею.
– Сколько тебе?
– А сколько дашь?
– Тридцать.
– Тридцать... Сорок и еще три!
– Скажи... – удивился. – И не подумаешь.
Помолчали. Поглядели на суетливую вокзальную толпу.
Грустные. Беспомощные. Одинаковые.
– А я... – сказал тихо. – Я, девка, пью.
– С чего это?
– С того с самого. Невмоготу...
– А ты плюнь.
– Плюнь... На всех не наплюёшься. Спасибо жене, на ней все держится, а то не сдюжить.
– Она у тебя хорошая?
Просветлел:
– Лучше всех.
– Ну уж... – засмеялась. – И дети есть?
– Четверо.
– Четверо! – охнула. – Ишь, расстарался... Не прокормить.
– Да у меня корова, куры, картошки – пять соток. Я деревенский. Я до семинарии в колхозе работал.
А она строго:
– Ты не пей давай. Тебе негоже.
– Знаю я...
Поскреб подбородок, засмеялся стеснительно:
– Вот чудо! Поговорил с тобой, и вроде легче стало.
– Не ты один. Со мной все так.
– Это дар у тебя, – он посмотрел строго и торжественно. – Тебя Бог отметил. Спасибо, милая. Там я утешаю, тут ты.
Опять помолчали. Поглядели друг на друга. Надо расходиться, а неохота.
– Я, может, тоже верю, – созналась. – Только что не молюсь.
– Ты не веришь, – поправил. – Тебе пока нужды нет.
– Скажи... – попросила робко. – Как на духу. А ты?..
– Верую, – ответил сразу. – Я верую.
– А с нами-то... С нами что будет?
– Вы, – сказал печально, – былинки на ветру. Куда ветер дунет, туда вас и качнет. Вам одно скажут – вы туда. Вам другое – вы за другое. Так всю жизнь и колышетесь. Вместо большой веры сто маленьких.
– Вот позакрывают ваши церкви, – пригрозила вяло, – узнаете...
– Ну и позакрывают, – устало откликнулся он. – Тебе какая корысть?
Вылез из машины и пошел прочь, прижимая к груди эмалированный таз.
– Погодь... Провожу.
Пошли рядом. Он топал грузно тяжелыми сапогами, она перебирала легко и часто парусиновыми тапочками.
У вагона остановились, взглянули в глаза.
– Прощай, милая, – сказал нежно и протянул широкую ладонь. – Будто век с тобой прожил.
– Слышь... – попросила несмело. – Помолись там за меня.
– Что так?
– Муж у меня, – шепнула, – молодой... На десять лет.
– Как же ты так, девка?
– А так...
– Не любит?
– Любит. А все боязно... – Взглянула робко: – Помолись…
Ответил серьезно:
– Помолюсь.
Аня постояла на перроне, поглядела вслед поезду, пошла потихоньку назад. Голову опустила, брови
