– Тарас... Мой Тарас.
– Тарас, – сказала, – ехал в автобусе. Я видала.
Огляделись по сторонам – Тараса нигде не было. Даже под автобусом.
– Тарас, – позвала женщина. – Тарас!
– Тарас! – заорал Левушка. – Тарасик!
Шелохнулись кусты у забора, вылез оттуда бледный, тонконогий мальчик с синевой под глазами: хилый картофельный росток в глубинах сырого подвала. В руке держал коробку от зубного порошка.
– Вот, – сказала женщина в халате. – Вот ваш Тарас. Явился – не запылился.
– Тарас, – позвал Левушка, вздыхая от счастья. – Здравствуй, Тарас.
Мальчик не ответил. Только поднес коробку к уху, слушал внимательно.
– Он у нас поправился, – сказала женщина, не задумываясь. – На семьсот граммов. У нас все поправились.
Тарас протянул коробку. На дне ее лежала трава, листики, кусочек хлеба.
– Насобирали дряни всякой, – радостно сообщила женщина. – Уж я у всех повыкидала, один этот провез.
– Что там? – спросил Левушка. – Жук?
– Улитка, – ответил Тарас взрослым голосом. – Я о ней забочусь.
Левушке будто мягкой, прохладной ладошкой провели по щеке.
– Ты лучше скажи отцу, чего в кустах делал, – подтолкнула его женщина. – Сикал, должно быть?
Тарас промолчал.
– Я... – вскрикнул Левушка. – Я знаю! Ты ей траву менял. На свежую.
– После дороги, – подтвердил Тарас.
– Тарасик, – загудела женщина и прижала его к животу. – Любимчик ты мой!
– Вы его балуете, – заревновал Левушка.
– Хочу – балую. Разлюблю – другого себе выберу. Вон у меня их сколько! Господи... – сказала с изумлением, озираясь вокруг. – Неужто кончилось лето? Еле до конца дотянула!
– Ну уж... Чем вам плохо?
– Ссылка! – крикнула. – Ссылка на три месяца! У меня, чтоб вы знали, пятеро со свинкой за лето, семь коревых, двадцать три простудных, две травмы да сорок шесть поносов после родительского дня. И все на мне, все на мне!
Левушка стал отступать, а она схватила за руку – не пускает.
– У меня персонала – нехватка. Одна в декрете, другая руку обварила, третья с милиционером загуляла... Господи! – закричала зычно. – Кончилось наказание мое!
Левушка с Тарасом уже уходили по улице. Шли рядом, нога в ногу.
– Поцеловались бы, – крикнула вслед. – Вот народ! Никакой любви промеж их. Только в саду и приласкаешь.
Они не оглянулись. Не ответили. Лишь прибавили шагу.
Этой дорогой они ходили каждый день. Утром в сад, вечером – домой. Левушка не умел бегать, прыгать, придумывать игры. Он умел только разговаривать. Так они и ходили каждый день, медленно, быстро, опять медленно; останавливались, заглядывали в глаза, чертили прутиком на песке, шли дальше, говорили, молчали, думали. Сейчас было время помолчать, посмаковать первые минуты встречи, получить тихое удовольствие, и они делали это неторопливо, с пониманием.
– Ты рад? – спросил Левушка. – Я рад.
Тарас не ответил. Только ухватился за его палец.
– Ну, как ты там? Нас вспоминал?
– Я не вспоминал, – строго сказал Тарас. – Я вас помнил.
Левушка осмыслил сказанное, растрогался, крепко сжал ему руку.
– Ну, рассказывай. Что делал? Как жил?
– Что ты спрашиваешь? – так же строго ответил Тарас. – Сам не знаешь?
– Не знаю.
– Я баньки считал.
– Опять?.. – охнул горестно.
– Опять.
С трех лет он считал баньки, с первого своего выезда на дачу с детским садом. Баня – неделя. Еще баня – еще неделя. На родительском дне он даже не поздоровался с ними. Прежде всего сказал: 'Еще шесть банек – и домой'. Загнул тонкие пальчики, и у Левушки сердце взорвалось от жалости.
– Этот ребенок никогда не привыкнет, – объяснила старая воспитательница. – Он у вас не коллективный. Я знаю, у меня уже были такие.
Летом, на даче, он считал баньки. В городе, в детском саду, считал часы до прихода родителей. Он не спорил. Не плакал. Раз надо, значит, надо. Только ел плохо, да спал беспокойно, да гулял один, в стороне от шумных детей и считал баньки, загибая тонкие пальчики.
– Ладно, – бодро сказал Левушка. – Теперь уж все позади.
– А на тот год? – И поглядел глазами строгими, мудрыми, все понимающими, обрамленными нежной синевой. – Еще на тот год, а уж потом в школу.
– В школу – ладно... В школе хорошо.
– Дома-то... – по-стариковски ответил Тарас. – Дома лучше.
Помолчали опять.
– Я тебя видел, – сказал Тарас, – Ты под забором лежал.
– Было дело, – застеснялся. – А чего не подошел?
– Нам не велят.
По воскресеньям он ездил за город, валялся под забором в зарослях крапивы и репейника, высматривал Тараса через частый штакетник. По воскресеньям женщина в белом халате ходила с палкой вдоль забора, взашей гоняла настырных родителей. 'Выпишу! – кричала на все окрестности. – Станете кормить – выпишу! '
– Я слышал... – сказал Тарас после паузы. – Она на тебя кричала.
– Да ну... – отмахнулся. – Это не со зла. Она у вас хорошая. Вон, как тебя любит!
– А на маму, – спросил Тарас, – тоже кричала?
– На маму?.. – оторопел Левушка. – Нет, брат, на маму не покричишь. Она сама может крикнуть.
– А ты?
– А я... – остановился, положил ладонь ему на голову. – Я, брат, не умею.
– И я.
Так и пошли дальше, нога в ногу, его рука лежала у Тараса на голове.
Потом он встал посреди дороги, осторожно открыл коробку от зубного порошка. Там, среди набросанной травы, медленно ползла улитка. Взял ее бережно, двумя пальцами, показал отцу. Улитка – сама крошечная – тихонько втягивала внутрь крошечную ногу.
– Пап...
– А?
– Нам сказали, улитка вредная. Ее давить надо.
– Да что ты?
– Ага. И гусеницу, бабочку, стрекозу.
– Стрекозу-то за что?
– Вредитель, – объяснил Тарас. – Ест чего не надо.
– Не надо давить, – попросил Левушка. – Вам, малышам, особенно. Подрастете – подавите всласть.
– Как? – не понял Тарас.
– Ну... Пусть они живут, ладно? Ты живешь, и они пусть.
– Пусть, – согласился Тарас.
Пошли дальше, заглядывая в открытую коробку, а на улице уже прибавилось народу, началась толкучка, предвечерняя суматоха. И вот их уже задевают, – таких медлительных, неудобных, уткнувшихся
