пенсию‚ которая ему не положена. Или ногами вперед.
По теневой стороне улицы приближается Боря Кугель‚ создавая по пути 'Энциклопедию человеческих возможностей'. В настоящий момент Боря разрабатывает тему 'Рука и ее применение'‚ прикидывая на ходу: 'Просилка. За просилкой – умолялка. Возьмилка‚ взималка и получалка. Давалка‚ доставалка‚ укрывалка. Открывалка с отрывалкой. Снималка с надевалкой. Махалка. Козырялка. Возмущалка и проклиналка. Щупалка и щипалка. А также изумлялка‚ недоумевалка‚ поцелуепосылалка‚ одобрялка с отвергалкой‚ голосовалка и пригвождалка...' Боря поднимает руки для приветствия‚ изображая 'обнималку'‚ – Нюма улыбается ему‚ балалаечник кивает‚ как старому знакомому: Кугеля знают все в этом городе‚ и Кугель знает всех.
– Мой папа‚ Соломон Кугель‚ держал в памяти песню‚ которая теперь позабыта. Он часто напевал ее‚ но я запомнил одну лишь строку: 'Чего же ты мне пупсики крутил?..' Сыграйте‚ пожалуйста.
Балалаечник поднимает бровь‚ в сомнении перебирая струны. Балалаечник напрягает память затейника приморского дома отдыха‚ припоминает не к месту 'Сочи‚ все дни и ночи...'‚ со стеснением принимается за спасительные 'Бублички'. Боря слушает внимательно‚ бурно вздыхает‚ делает жест рукой‚ который подпадает под категорию 'разочаровалка':
– Не крутите мне пупсики...
У Бори сумка через плечо. В сумке термос. В термосе горячий чай.
– Главное – быть автономным‚ – говорит он. – Главнее главного.
Боря с Нюмой садятся на каменную ограду вокруг масличного дерева‚ пьют по очереди из крышки- стаканчика. Чай настоялся в термосе‚ сладкотерпкий чай‚ и это ублажает.
– Мы на лодочке катались‚ – мурлычет Боря‚ – Сырдарья‚ Амударья... Что вы решили‚ Нюма?
– Я решаю‚ – говорит Нюма со стеснением. – Всё еще решаю. До выводов далеко.
– Вы интеллигент‚ Трахтенберг‚ вам положено сомневаться. А что вас огорчает?
Нюма отвечает:
– Проклятие привыкания. Это меня не огорчает. Это меня убивает.
Где прежний холодок‚ озноб с восторгом? Город вокруг – заложником у Неба. Жители – заложниками у города. Пришельцы стекаются на его неумолчный зов от Иерихона‚ Шхема‚ Хеврона – посланцами встревоженного разума. Облаченные в белые одежды‚ с арфами в руках‚ они поднимаются из пустыни – пустыня будто рождает их‚ лепятся к городским камням‚ забирая теплоту дня и без остатка отдавая свою. Пришельцы бродят по городу и бредят посреди улиц. Давиды и Шломо‚ Иисусы и Марии‚ утешители‚ обличители и наставники‚ призванные во спасение на великую‚ трагическую службу‚ – голоса свыше нашептывают им послания‚ которые следует огласить. Каждый десятый – Машиах бен-Йосеф. Каждый двадцатый – Машиах бен-Давид. Даже ослы в этом городе примеривают к себе торжественный въезд с Масличной горы‚ когда им станут кидать под ноги пальмовые ветви. Белые‚ конечно‚ ослы‚ не всякие. Тем обиднее привыкание. Тем оно обиднее.
5
Лёва Блюм едет пока что дальше. Лёва пересаживается на другой автобус‚ водитель которого видит мир в клеточку‚ через металлическую сетку для защиты от камней. Лёва снова сидит у окна‚ с любопытством оглядывает окрестности‚ существовавшие в те времена‚ когда он убегал в ужасе от гонителей‚ прятался за завалами соломы‚ дремал на стуле возле лавочки. Арабская деревня лепится на возвышении неприметными кубообразными домиками‚ будто обгоревшими на жестоком солнцепеке. Деревья по сторонам дороги обвисают пыльными ветвями в ожидании влаги‚ которая нескоро прольется. Громадины валунов громоздятся с непамятных веков‚ а за ними прячутся по ночам недруги Лёвиного сына в перекале ненависти. Днем на дороге спокойно. Днем недруги отсыпаются после долгой засады‚ и разве что шалун на обочине кинет ненароком камень‚ который снесет на скорости полчерепа. Но ненависть остаётся‚ затаившись поблизости‚ она сгущается до липучей ощутимости‚ что угнетает и принижает Лёву‚ ибо нет в нем ответной ненависти, нет скорлупы‚ за которой можно отсидеться. 'Вселенская любовь? – говорит Давид‚ Лёвин сын. – Напополам с гуманизмом? В это можно играть в Америке: до ближайшего врага – океан. В это можно играть в Люксембурге и Сан-Марино: кругом диетические нравы'. Возможно‚ он прав‚ Давид Мендл Борух. Ему отвечают: 'Океаном не отгородиться. Нравы так скоро не поменять. Без любви и мы озвереем'. Они тоже правы. Но спор не закончен. Спору‚ очевидно‚ не будет конца. 'Крик расслабляет‚ – уверяет Давид. – На крике долго не продержаться. В молчании и упорстве наша крепость. Людей – детей! – следует готовить к долгому марафону‚ а всякие 'вот-вот'‚ 'тут же'‚ 'сегодня к вечеру' расслабляют‚ нацеливая на стометровку'. Так ему кажется. 'Детей надо готовить к миру'‚ – так кажется им.
Остановка. Феллах под навесом ожидает иной автобус‚ который свернет с основной дороги и за пару минут доставит в загадочный мир‚ недоступный Лёве Блюму‚ где не спасёт‚ возможно‚ и сетка на переднем стекле. Лицо у феллаха – иссохшее за жизнь‚ спёкшейся землей под ногами. Руки его – шишковатые‚ стволом масличного дерева. Глаза прикрыты неспешными веками – от солнца‚ на которое он всласть нагляделся. Феллах смотрит на Лёву‚ Лёва смотрит на него. 'Что ты здесь делаешь?' – взглядом спрашивает феллах. 'Я здесь живу'‚ – взглядом отвечает Лёва. 'Здесь живу я‚ а ты поезжай туда‚ откуда приехал. Там твое место'. – 'Там я уже был‚ – отвечает Лёва. – Там меня убивали'. – 'А здесь ты убиваешь меня'. – 'Я убиваю тебя‚ потому что ты убиваешь меня'. – 'Я старый‚ – взглядом отвечает феллах. – Я никого не трогаю'. – 'Я тоже старый. И мне нужен покой'. – 'Но почему здесь? Мир такой просторный'. – 'Это моё место. Здесь я живу‚ и это так'. – 'Так‚ да не так. Здесь живу я‚ а ты уезжай туда‚ где родился'. – 'Там я уже был‚ – повторяет Лёва. – Там меня убивали'. Автобус трогается. Разговор прекращается.
Лёва приезжает в поселение‚ идет в иешиву: 'Позовите моего сына'. – 'Кто твой сын?' – 'Давид Мендл Борух'. Давид на уроке. Давид разбирает с учениками непростой вопрос о жертвоприношениях в Храме‚ и Лёва терпеливо ожидает у входа. Храм опустится с Небес с приходом Мессии‚ жертвоприношения понадобятся; нет вопроса более важного для изучения‚ а потому Давида не беспокоят‚ Давид разъясняет словами мудреца: 'Невозможно найти причину того‚ что в одном случае приносят в жертву ягненка‚ а в другом случае овцу. Когда вы спрашиваете‚ почему следует выбрать ягненка‚ а не овцу‚ тот же вопрос можно задать‚ если бы предписывалось принести в жертву овцу‚ а не ягненка. Это верно и в отношении того‚ почему следует взять семь ягнят‚ а не восемь; если бы их было восемь‚ вы бы поинтересовались‚ почему их не десять или пятнадцать. Какое-либо количество непременно следует избрать‚ и потому не следует спрашивать‚ отчего выбрана эта возможность‚ а не иная. Мудрецы недаром учили: польза некоторых заповедей заключается в их общем смысле‚ а не в изучении частностей. Знайте это тоже'. Урок заканчивается. Давид выходит из здания.
'Что случилось‚ папа?' – удивляется он. 'Ничего не случилось'‚ – в глазах у Лёвы встревоженная радость. Сын ведет его в дом‚ усаживает за стол. Сын молчит и отец молчит: это их сближает. 'Ты здоров?' – не спрашивая‚ спрашивает Давид. 'Слава Богу'‚ – не отвечая‚ отвечает Лёва. 'Ты здоров‚ – сказал врач‚ выписывая из больницы после ранения. – Но ты не познаешь свою жену. Детей не выведешь на свет'. Лёва вернулся домой‚ к Броне‚ с потухшим взглядом виноватых глаз‚ и поставил в комнате вторую кровать. Вся жизнь была отложена на 'потом'‚ на 'после ранения'‚ но ранение залечили‚ 'потом' не наступило‚ а тихая девушка Броня обратилась в женщину‚ в яркую‚ приметную женщину с разлетевшимися на стороны хмельными глазами. Когда она наклонялась‚ грудь‚ казалось‚ переламывала ее пополам. Когда шла по улице‚ неудержимо падая вперед‚ грудь‚ казалось‚ тянула ее за собой‚ и мужчины провожали Броню внимательным взглядом. Земля заселялась вокруг и почва утучнялась; цвела Броня манящей красотой‚ но недра ее не орошались и не давали произрастаний. Они лежали по углам комнаты‚ разделенные считаными метрами‚ скрипели кроватью‚ как скрипят зубами‚ а ночи волочились жутким проклятием‚ принося к рассвету недолгое избавление: встать‚ улыбнуться‚ смыть томление под душем‚ бодро начать день‚ концом которого станет ночь‚ шорохи и скрипы по соседству. Броня молила словами праматери: 'Дай мне детей! А если нет – мертва я...' Изливала душу в тиши‚ словом неслышимым: 'Глаза мои – родники слез. Опадает цвет. Не проклевывается завязь...' Плакала и умоляла в сердце своем: 'За что мне чрево бесплодное и груди иссохшие? Нет жизни для меня‚ ибо бездетный приравнен к мертвому...' Голос Брони не звучал в ночи‚ но слышимость была отличной‚ без помех-наведений‚ и ее услышали. 'Это чудо‚ – сказал врач. – Такого не бывает'. Затвердели и отворились протоки у Лёвы‚ приняло и отворилось чрево у Брони; ангела призвал Всевышний – с повелением о зачатии‚ имя которому Лайла: 'В эту ночь завязался плод из семени Лёвы Блюма. Пойди и обереги саженец‚ дабы сотворился образ во тьме утробы‚ внешностью похожий на отца'.
