– Без спешки‚ Боря.
Так сидят в конце изнурительной работы‚ конца у которой‚ казалось‚ не было‚ в предвкушении нового дела‚ которое – в трудах и муках – непременно будет завершено. Так сидят на исходе дня‚ внешне скучного и однообразного‚ если довелось‚ конечно‚ понять‚ убедиться‚ переполниться иллюзиями‚ что день не замкнут‚ день – не кольцо‚ чтобы непременно возвратиться в исходную точку‚ но протяженность в доставшемся времени со смытыми многоточиями по краям.
– Нюма‚ – говорит Боря – само благодушие. – На Кугеле одежда не занашивается. Каблуки не стаптываются. Стаканы не бьются и мебель под Кугелем не скрипит. Со мной слова дружат‚ Нюма. Я их спасаю от забвения. Слово надо ласкать и баловать‚ как малого ребенка‚ а оно ответит взаимностью...
Нюма понимает – быть монологу. И Боря оправдывает ожидания:
– Моя фамилия прописана в словаре у Даля: 'кугль – любимое жидовское блюдо'. Кто ест теперь кугл‚ кто помнит о кугле?.. Слова смертны‚ Нюма. Они не уживаются в нынешнем языке‚ переполненном косноязычием‚ и отходят в небытие‚ тихо‚ покорно и безрадостно. Плюшка‚ к примеру‚ – кто печет и потребляет плюшки? Плюшка агонизирует в жестоком мире. Ватрушка агонизирует. Крендельки с сайками... А что подступило взамен? Батон! Вслушайтесь‚ Нюма: батон-бетон‚ – кто осмелится откусить кусочек?..
На них смотрят с интересом‚ но Боре нипочем.
– Знайте‚ Нюма: я потребляю еду по звучанию – не по вкусу. Вот на тарелке картошечка. Лучок с огурчиком. Хлебушка ломтик. Но клёцка! – Теперь Кугель само негодование: – Вслушайтесь в это слово – панцирное‚ шуршащее‚ кусучее‚ – я не сяду за стол с клёцками... Нет-нет! С клёцками – никогда!..
– Вы безумец! – восторгом заходится Нюма.
– Не исключено‚ – спокойно отвечает Боря‚ и они принимаются за еду.
На диванчике неподалеку сутулится горбун в пижаме. Подмигивает Боре. Прикладывает палец к губам. Заглатывает курицу с перцами вопреки строгой больничной диете. Поднимает бокал с пивом:
– За волшебников‚ друг мой! За волшебников‚ которые не желают худеть! Насытимся – и будем жить
Боря смотрит на него с восхищением. Боря говорит:
– Вот бы кого – взамен Сасона! Для придания бодрости притихшим и заглохшим.
К вечеру квартира геронтолога Сасона полнится необъяснимым шорохом. По окнам‚ по стенам‚ по мебели прыгает свет потайного фонарика: это старики приходят напоследок‚ чтобы подпитать надежду. Поскрипывает за холодильником сверчок‚ которого Сасон запустил для уюта. Ткёт паутину паук‚ которого Сасон привадил. Прошныривает понизу юркая ящерка‚ которую Сасон оберегал. Квартира заряжена для игр‚ и в ней по вечерам сам собой включается телевизор. Девяносто седьмой канал: для подросших и подрастающих стариков‚ способных умиляться на позабытых кумиров отлетевшей юности. А может‚ это канал для домовых‚ которым Сасон продлевал жизнь? С такого станет. Отключат машину искусственного дыхания‚ про геронтолога забудут: как же рожать детей‚ которым к старости недостанет Сасона?
Боря прозревает:
– Запчасти! Нужны запасные части! Чтобы было три глаза: один выбили – два осталось. Три ноги – одну на подмену‚ три почки‚ две печени...
Нюма подхватывает:
– Три глаза – это великолепно! Два спят‚ третий читает.
Горбун слышит их разговор:
– Переведите и мне.
Нюма переводит на иврит.
– Будь у человека три глаза‚ – повторяет горбун‚ – один можно отдать слепому. Три ноги – одну подарить безногому. Два органа зачатия – один тому‚ кто мучается бесплодными попытками. Хоть раз в месяц.
Они смотрят на него. Он смотрит на них:
– Не жалейте меня‚ не надо. Жизнь прожита‚ неспешная жизнь; имеются и результаты‚ хотя и немногие. Защищал обиженных. Примирял враждующих. Однажды мне предлагали даже взятку. Я подумал тогда: неужто от меня что-то зависит?
– А мне ни разу не предлагали‚ – говорит Нюма. – От меня никогда ничего не зависело.
Горбун смотрит внимательно:
– Так не бывает. От вас зависит такое‚ за что не дают взятки.
– Браво! – восклицает Боря Кугель.
Некая женщина с явными телесными совершенствами проходит вдоль стойки‚ набирая еду на поднос‚ – у Нюмы округляются глаза. Было время – они выбегали посреди ночи на кухню‚ жадные‚ голодные и азартные‚ разваливали батон во всю длину‚ мазали маслом‚ заталкивали внутрь содержимое холодильника‚ откусывали по очереди с двух сторон‚ ненасытные в желаниях своих‚ чтобы поскорее вернуться в комнату‚ к нескончаемым баталиям на широченном ложе‚ купленном обдуманно‚ наперекор моде и насмешкам. Крепконогая и крутобокая‚ синеокая и густобровая‚ на щеках и на локтях ямочки‚ – выбирает салат из огурцов‚ пяток маслин‚ бутылочку минеральной воды. Поколебавшись‚ добавляет невидную горбушку хлеба.
– Посмотрите‚ Боря. Эта женщина была некогда моей женой.
– Хорошая женщина‚ – говорит Боря‚ разглядывая подробности. – Ее фамилия – Еврейсон?
– Почему Еврейсон?
– Так мне кажется. А муж у нее дантист. Столько дантистов понаехало: где взять на всех зубы?
– Про мужа не знаю. Ее зовут Мирьям. Но можно и Маша.
Боря вздрагивает. 'Помолись за Машу‚ Боря...'
– По-моему‚ она беременна.
Нюма потрясен.
– Вы шутите!
– Беременна‚ беременна. У меня чутье.
– Она не хотела‚ – говорит Нюма. – Портить фигуру.
Женщина подсаживается к ним. Радостью переполнена – через край.
– Иду с проверки‚ – говорит. – У нас будет мальчик.
– Мальчик‚ – повторяет Нюма.
– Столько мечтали! Так надеялись! – Смотрит на Нюму: – Извини...
Она снится ему по сей день. В прежних обликах и соблазнах. Он просыпается в ночи возбужденный и растревоженный‚ ощущая ее прежними прикосновениями; в ладонях рук Нюмы Трахтенберга живут тайники ее тела‚ в памяти – стоны ее восторга. Он приходил заполночь с дежурства‚ а на кухонном столе ожидал старенький свитер‚ сохнувший на сквозняке. Она беспрерывно штопала тот свитер‚ штопала и стирала‚ чтобы обтягивал фигуру: было что обтягивать. Свитер вольготно раскидывался поперек стола‚ один рукав был опущен вниз‚ словно по команде смирно‚ другой – лихо отдавал честь эмалированной кастрюльке‚ поставленной взамен головы: не захочешь‚ а улыбнешься‚ скинешь усталость утомительного дня. Он проходил в комнату‚ раздевался‚ осторожно укладывался рядом‚ а она проборматывала во сне призывно- ласково‚ клала ногу ему на ногу. Так она спала: нога на его ноге‚ чтобы и во сне ощущать присутствие Нюмы Трахтенберга.
– Я не виновата‚ – говорит. – Я полюбила его и люблю до сих пор.
Ранним утром‚ в тот самый международный день‚ Нюма крадучись выскользнул из дверей и побежал по пустым улицам. На рынке‚ посреди возбужденной толпы‚ возвышался торговец в неохватной кепке‚ сытый‚ бархатистый‚ пришельцем с удачливой планеты‚ где по весне расцветают ранние мимозы. Вокруг прилавка бушевали страсти. Мужчины пихались локтями в просыпающемся раз в году рыцарском усердии‚ и Нюма – себе на удивление – пихался тоже. Торговец выдергивал из чемодана сплюснутую ветку‚ встряхивал‚ оправляя‚ выкликал‚ не задумываясь‚ орлиным клекотом: 'Три рубля... Пять... Восэм...'‚ фаршировал деньгами длинный дамский чулок. С первого взгляда было заметно‚ что чулок надевали‚ и не раз. Нюма прибежал домой с веточкой мимозы‚ а на кровати лежала записка‚ написанная второпях на блокнотном оборвышке: 'Когда вновь закричишь от радости – на этой кровати‚ с другой женщиной‚ значит с тобой я. Только не ешьте батоны по ночам: буду ревновать!' Она ушла от него в международный день‚ когда женщины борются за свои права‚ включая и это право – класть ногу на ту ногу‚ которую они выбирают: с
