Ла-Бастид, Франция.
2 августа 1962 г.
Дорогая Клаудия!
Пишет Вам горячий поклонник вашей красоты. Я был почти на всех представлениях фильмов, в которых участвовали Вы, но «Девушка с чемоданом» самый замечательный… Я молодой крестьянин, живу в Ла-Лазер, в маленькой деревушке. Я не больно богатый, но имею постоянный доход. У меня семь коров, которые дают хорошее молоко и масло, тридцать три овцы и один козел. Есть у меня и свой домик, но… для настоящего счастья чего-то в нем не хватает. Дорогая Клаудия, если Вы захотите, то сможете стать самой счастливой и самой обожаемой женщиной в мире. Если мое предложение Вас заинтересует, напишите мне как можно скорее, потому что я очень Вас люблю. Я буду Вам очень благодарен, если Вы пришлете мне фото, на котором Вы вся как есть, как Богиня. В надежде на скорый ответ, дорогая Клаудия, примите от одного из Ваших претендентов самый горячий привет.
Серж А.
Рим — Париж, ноябрь 1993 г. — декабрь 1994 г.
Дорогая Клаудия!
Сегодня мне примерно столько же лет, сколько тебе, и, думаю, тому крестьянину из Ла- Лазер, с домом, хлевом с коровами, козлом и тридцатью тремя овцами, который в 1962 году хотел на тебе жениться.
В то время мне повезло больше, нем ему: я не только видела тебя в «Девушке с чемоданом» (а также в «Рокко и его братьях», «Красавчике Антонио», «Дофинах», «Дряхлости», «Ла Виачче» — «Леопард» вышел на экраны немного позднее), но и познакомилась с тобой лично. Знакомство это состоялось в твоей большой, как и подобает кинозвезде, вилле с парком, статуями, сторожевыми собаками, бассейном и гостиной, не уступавшей залу Квиринальского дворца.
Помнится, дело было вечером и ты вышла ко мне в тот самый «Квиринальский зал», освещенный лишь торшером в углу и лампой на столе, которые давали больше теней, чем света, и создавали какую-то мягкую, чувственно-таинственную атмосферу. Твой вид удивительно гармонировал с этим залом и с этим неярким светом. Ты появилась в чем-то длинном, до пола. Руки были, кажется, обнажены, сейчас уже не помню, так же как не помню, какой вырез был у того платья. Зато помню, что ткань его была мягкой, скользящей, теплых тонов: в нем превалировал коричневый цвет, но было еще что- то темно-красное. Возможно, потом ты скажешь, что у тебя никогда не было такого платья. Но, знаешь, у воспоминаний свои права, в том числе и право на частичную правду или даже вовсе на неправду.
Помню, что платье очень тебе шло: ты тоже была, как говорят французы, fonce[1]. Такого же темного и теплого цвета была твоя кожа — не знаю, от загара или из-за слабого освещения. Очень темными были твои распущенные волосы, но как они были причесаны, уже не помню. Больше всего меня потрясли твои глаза — marron fonce, mais brillants et lumineux[2] — так ты сама определила их в разговоре с Альберто Моравиа, создавшим в те годы в своём знаменитом интервью твой портрет. Твой взгляд был исполнен такой жизненной силы, такого света и такой таинственности, каких я совершенно не ощутила в твоих словах. В то время ты была одной из тех актрис, от которых мои коллеги- интервьюеры уходят разочарованными и, сплетничая в редакционных коридорах, говорят: «Она, конечно, красивая, но…»
Не помню, что я написала о тебе после той нашей первой встречи (в ту пору я работала в одном весьма популярном женском журнале). Однако у меня от нее осталось очень отчетливое впечатление полноты, а не пустоты, о которой, казалось бы, говорили скупые, немного избитые и, пожалуй, даже банальные твои слова. Эта полнота мне, тогда очень далекой от темы родины и корней, все же что-то говорила, и притом гораздо громче, чем твой красивый, выразительный голос. Я слышала человека (тебя, тебя), почерпнувшего свою силу, характер, внешность и мысли где-то в другом месте, знакомом мне только понаслышке, — в Африке, в твоем Тунисе.
Уже тогда — надеюсь, ты не обидишься — я абсолютно безотчетно, вовсе не собираясь писать об этом в статье, мысленно сравнивала тебя с красивыми, сильными, быстрыми и бесшумно двигающимися дикими животными твоих пустынь и зарослей. Не придавая значения словам, я продолжала думать о тебе как о тигрице или пантере, которых в темноте выдает только сверканье глаз. А тигра или пантеру, конечно же, не втиснешь в уничижительное клише «красивые, но глупые», позволяющее многим, в том числе и моим коллегам, спокойно переносить неизбежный шок от твоей красоты… «Она, конечно, красивая, но…» За этим «но» слышится: «Я умнее ее».
Так, в отличие от других, я ничуть не удивилась, когда спустя много лет ты начала говорить, — и как говорить! — отстаивая свои принципы в борьбе за развод, за право на аборт, за свободу женщин. Когда ты оставила Франко Кристальди (мне лично он очень нравился — правда, я не жила с ним, а только брала у него интервью) и кинокомпанию «Видес», потеряв в результате привилегии и статус кинозвезды, чтобы сойтись с человеком, которого полюбила, вдруг выяснилось, что ты вовсе не была, как казалось многим, этакой монашкой, верной обету молчания и послушания.
Любопытно: я всегда интересовалась тобой, так как сразу же поняла, что ты не пустышка, что я имею дело с характером и темпераментом, с личностью смело мыслящей, волевой. Но мне не удавалось найти подходящих слов, чтобы как можно более точно выразить полноту твоего «я». Еще и потому, что ты не помогала мне и не помогаешь, а по-прежнему говоришь мало, очень мало, даже во время этой работы, которую мы делаем вместе на протяжении многих дней подряд. Смеясь и поедая ветчину с салатом («никакого кофе, избави Бог!»), ты говорила так, как привыкла, то есть главным образом о фактах твоей жизни. Потому что во всем, что касается твоих мыслей, ты сохраняешь своего рода осмотрительность и сдержанность, которым не хочешь, а главное, не можешь изменить. Это своеобразная черта твоего характера. Характера сильной женщины, ибо мысли, когда их вынашиваешь, лелеешь и особенно высказываешь вслух, почти всегда навевают несвойственные тебе грусть, депрессию. Ты не хочешь быть такой.
Сколько раз на протяжении этого интервью, длившегося с интервалами почти целый год, ты говорила: «Я смотрю вперед, хочу смотреть вперед, не желаю уступать депрессии, которую порождают сомнения и ностальгия…» Слушая твои слова, я поняла, как много общего у тебя с Анжеликой из «Леопарда», с ее упорством, жаждой победы, жизнелюбием. И я еще раз убедилась в том, что знала всегда: нет хороших актеров, а есть люди, «наполненные» личной историей, характером, слезами и смехом (возможно, еще и тем, что психоаналитики называют неврозом), которые, оказавшись перед объективом кинокамеры, в костюме и образе того или иного персонажа, дарят миру часть своего огромного личного богатства.
С того далекого 1962 года, когда ты получила письмо от крестьянина из Ла-Лазер и когда мы с тобой встретились впервые, до появления на свет этой книги, выстроенной на материале всей твоей жизни, прошло тридцать три года. Но за все эти тридцать три года тебе, на мой взгляд, удалось сохранить в неприкосновенности свою тайну. Думается мне, что в ней и тайна твоего успеха: людям все еще так хочется смотреть на кого-то, о ком интересно узнать что-то новое, понять что-то еще… Если все ясно, зачем смотреть, знать и понимать?
