Много их, очень много…
С Бертом Ланкастером я снималась в четырех фильмах. Это «Леопард» и «Семейный портрет в интерьере» Висконти, «Шкура» Лилианы Кавани, «Профессионалы» Ричарда Брукса. В первый раз мы встретились с Бруксом в 1962 году (тогда ему было лет сорок пять), а последний — в 80-м, когда он уже перешагнул порог шестидесятилетия.
И все же… И все же я знала его очень мало: это был удивительно замкнутый и сдержанный человек. Особенно хорошо мне запомнился его внешний вид: безупречная фигура, тело, состоявшее из сплошных мышц… и ни грамма жира.
Красавец. Именно воспоминание об этом совершенном теле сразу же пришло на ум и сжало сердце, когда несколько лет тому назад я узнала о болезни, сковавшей его параличом, и о его смерти. Мне довелось видеть его во время съемок, когда он ежедневно поднимался на рассвете и занимался гимнастикой. Помню, как в Чинечитта, вместо того чтобы подниматься по лестнице на высокий настил, где снимались некоторые сцены, он с поразительной ловкостью вскарабкивался туда по лесам, подтягиваясь на руках и упираясь ногами.
Он был красив, как древнегреческий герой, и почти маниакально заботился о своей физической форме. Именно у него я училась серьезному отношению к работе. Училась, приглядываясь к нему. Он тоже был из числа тех немногих, кто приходил на съемочную площадку первым, а уходил одним из последних.
В остальном Брукс был очень загадочным человеком, я бы сказала — непостижимым. Он очень редко раскрывал душу и говорил о себе. Я знала, что у него были какие-то серьезные личные и семейные проблемы, тяжелобольной сын. Но все это он, человек преисполненный внутреннего достоинства, держал в себе.
Находились люди, распространявшие слухи, будто он гомосексуалист. Я этого не знаю и так не думаю. Знаю, что у него была девушка, костюмерша, и, хотя ему была чужда демонстрация чувств, кажется, он был очень к ней привязан.
Со мной, в пределах своей полной неспособности к экспансивности, он был бесконечно мил и любезен: когда я приехала в Америку, он оказал мне очень теплый прием в своем доме.
Теперь, когда его не стало, я чувствую, что знала о нем слишком мало. У меня остались воспоминания о его чудесной фигуре, так безжалостно изувеченной болезнью, и о его взгляде, который не только на экране, но и в жизни был поразительно ясным, прозрачным. Несмотря на свои порой шокировавшие публику выходки, он был глубоким знатоком искусства и живописи, хорошо знал художественную литературу. Правда, невзирая на такую рафинированность, Брукс мог, например, позволить себе за столом этакие ковбойские и даже вульгарные шутки.
Удивительно, как можно так долго жить и работать рядом с человеком и так мало его знать.
А вот со смертью Валерио Дзурлини я действительно потеряла друга, человека, который умел читать в моей душе. Думаю, что и я понимала его достаточно хорошо.
Мне не хватает Валерио. Он один из тех, чье отсутствие я ощущаю особенно остро.
Он называл меня Лумумбой: ведь я была из Африки. И еще, в минуты особой нежности он употреблял уменьшительные имена: Любит, Любрит — в общем все, что можно было произвести от того же имени Лумумба.
Умер он в бедности. Этот великий знаток искусства, имевший замечательные полотна Моранди, ушел в мир иной из пустого дома. Когда я навестила Дзурлини незадолго до его смерти — я об этом уже рассказывала, — он под конец разговора посерьезнел и сказал: «Потом ты поймешь, как я тебя любил, как ты была мне дорога». Свидетельство тому — изумительная Мадонна XIV века, которую он мне подарил и которая и сейчас со мной в моем парижском доме.
Я не была на его похоронах: после той нашей встречи он уехал. Говорят, это было самоубийство: он заперся в какой-то венецианской гостинице, да так и не вышел оттуда.
Другой, покинувший нас, — Ренато Сальватори. Во время съемок фильма «Рокко и его братья» он отчаянно за мной ухаживал. Умер Ренато мгновенно, неожиданно — от сердечного приступа. А ведь он казался неиссякаемым фонтаном энергии. После съемок в «Рокко…» мы больше не виделись.
Моя последняя встреча с Пьетро Джерми состоялась во время работы над фильмом «Ла Виачча»: тогда, на один только раз, он снова стал актером. Его, как и Дзурлини, мне очень не хватает.
На его похороны я не пошла: на похоронах я бываю редко потому что, как уже было сказано выше, все там против твоей воли превращается в какое-то зрелище.
Изменила я своим принципам только два раза: когда хоронили Лукино Висконти и когда хоронили Серджо Леоне.
Дорогой, обожаемый Серджо. Он умер, не предав даже в последнюю минуту жизни свою единственную, великую, подлинную любовь — любовь к кино. В тот день он вместе со своей женой Карлой смотрел какой-то фильм и вдруг сказал: «Что-то мне нехорошо», потом склонил голову ей на плечо и через минуту его не стало. Думаю, Леоне убила последняя его картина — «Однажды в Америке». Во время съемок у него стало побаливать сердце, но он не приостановил съемки. Да, фильм этот очень подорвал его силы…
У нас с Серджо были необычайно теплые отношения. Вот почему, преодолев свое неприятие похоронных церемоний, я сразу же вылетела из Парижа в Рим. Помню, как сжалось сердце, когда в церкви исполняли музыку Морриконе к фильму «Однажды на Диком Западе». Я с трудом держалась на ногах. Так было тяжко!
Среди тех, кого с нами больше нет и кого мне очень не хватает, хочу назвать также Серджо Амидеи, удивительного человека, автора сценариев к фильмам «Рим — открытый город» и «Шуша».
Мы с Паскуале часто с ним встречались: всегда ездили навещать его по воскресеньям, так как знали, что он в эти дни дома, и очень любили посидеть и поболтать с ним. Нас всегда поражали его необычайное жизнелюбие и глубочайший ум. Несмотря на возраст, голова у него была такая светлая, что он мог заткнуть за пояс любого молодого.
К тому же он был страстным любителем велосипедного спорта — не пропускал ни одни гонки. А когда мы приезжали, он, разговаривая с нами и отвечая на наши вопросы, краем глаза следил за ходом соревнований по телевидению.
Знала я и Роберто Росселлини. Он был удивительным рассказчиком. В нем был шарм, он действовал на других, гипнотизировал их… Конечно, внешне ничего особенного Росселлини из себя не представлял. Но когда он начинал говорить, становилось ясно, чем берет этот человек: он был как заклинатель змей.
Рок Хадсон… Я видела его незадолго до смерти, в «Радио-Сити Мюзикл», где Италию представляла программа «Ночь ста звезд». Когда он пришел, я поняла, что скоро его не станет: Хадсон был уже похож на собственную тень.
У нас с ним всегда были необыкновенные отношения. Когда я приехала в Америку на съемки фильма «Дело Блиндфолда», мы всегда ужинали вместе. Он вел себя по отношению ко мне прекрасно, покровительствовал, без слов понимая, какие затруднения испытывает женщина, приехавшая из Европы и попавшая в совершенно иной мир.
Я избегаю не только похорон, но и визитов к обреченным людям, которых я знала красивыми, жизнерадостными, счастливыми. Может, я трусиха и эгоистка, но предпочитаю хранить в памяти образы красивых и счастливых людей.
Федерико Феллини… Через газету «Репубблика» я передала маэстро открытое письмо с поздравлениями в связи с присуждением ему «Оскара» за карьеру. А он, едва вернувшись в Италию, позвонил мне. Это был такой нежный разговор. Я и сейчас отчетливо слышу его высокий, ласковый голос: «Клаудина, как жаль, что мы с тобой давно не виделись… Я так тебя любил, и ты, я знаю, любишь меня: это видно по твоему письму… Жаль, что в жизни не удается делать то, что следовало бы, — время проходит, люди перестают встречаться». И он снова повторил мне слова любви и нежности, которые всегда испытывал ко мне. А под конец сказал: «Когда приедешь в Рим, мы обязательно встретимся: нельзя так долго не видеться».
А потом… Потом мне больше не довелось его увидеть. Никто из нас уже не увидит его никогда.
Перед его ужасной, мучительной смертью я говорила с Джульеттой Мазиной, не надолго его пережившей. Она сказала: «Я сейчас иду в больницу и поцелую Федерико за тебя, так как знаю, что ему это
