К примеру, в трагедии «Троянки» Гекуба обращается с мольбой к Зевсу:
В первой строке обращение к богу, который держит землю и на земле живет, - это воздух, первовещество Диогена из Аполлонии; «природы ль ты закон» - это о необходимости, царствующей в природе, по Гераклиту; «или смертных ум» - о разуме (nus) из учения Анаксагора, - а ведь Гекуба молится за Елену, которую поклялся убить Менелай после взятия Трои. Но ее обращение к Зевсу, столь естественное в глубине тысячелетий, вероятно, возбуждает размышления у поэта, к кому она взывает, с вопросами, какие задаются философами его времени. И сам поэт оказывается «философом на сцене», как называли Еврипида еще в древности.
Но если Зевса Гекуба называет устроителем по правде дел смертных на Земле, то судьба троянских женщин, - на их глазах рушится родной город и они, теряя мужей и детей, оказываются пленницами, - говорит об обратном, - поэт полон сочувствия к ним, вот почему он вопрошает устами Гекубы о высших силах и не находит ответа. Гуманистическая направленность творчества проступала у Эсхила, еще более определенно у Софокла с восхвалениями человека и его мощи по освоению природы в духе эпохи Возрождения (трагедия «Антигона»), правда, тут же проступало отчаяние от скоротечности жизни, то у Еврипида гуманизм приобретает чуть ли не форму христианской гуманности, что будет оценено лишь впоследствии.
В «Троянках» Еврипид, по сути, откликнулся на один из эпизодов Пелопоннесской войны. Жители острова Мелос были спартанскими колонистами, но в войне Афин и Спарты соблюдали нейтралитет и не желали подчиняться, как другие островитяне, афинянам. Против Мелоса была отправлена карательная экспедиция. Всех взрослых мелиян умертвили, а детей и женщин обратили в рабство. Это событие вскоре ужаснуло самих афинян.
Сюжеты из мифов у Еврипида еще в большей степени, чем у Софокла, наполнялись современным содержанием жизни, и это не только в хоровых партиях, а прежде всего в переживаниях действующих лиц, что выражают они в речи, исполненной поэзии и ума, с сознанием своего положения и целей, тем самым поэт создает живые характеры, словно выхваченные из современной эпохи, погруженной в миф, в трагический миф, в чем находило выражение высокий трагизм бытия, впервые осознанный греками и вновь проступивший столь ярко в эпоху Возрождения.
Если Софокл изображал людей такими, какими они должны быть, с его слов свидетельствует Аристотель, то есть в идее, которая, очевидно, носилась в воздухе греческого миросозерцания еще до Платона, то Еврипид изображал людей такими, какие они есть в жизни, это не просто реализм, а личностно-материальная эстетика, которая впервые будет осознана и сформулирована лишь в эпоху Возрождения с обращением к греческой классике от Фидия до Праксителя и от Эсхила до Еврипида через неоплатонизм. При этом миф (слово, рассказ) наполнялся не только трагическим действием, но и современным содержанием жизни, в чем и состоял интерес во все новых обработках одних и тех мифологических сюжетов.
Любопытно свидетельство древнегреческого историка и критика Дионисия Галикарнасского, который жил в Риме при Августе (63 г. до н.э. - 14 г. н.э.). Он писал в трактате «О подражании»: «Софокл, при изображении страстей, отличался соблюдением достоинства лиц. Еврипиду же доставляло удовольствие только правдивое и соответствующее современной жизни, почему он часто обходил пристойное и изящное и не исправлял, как то делал Софокл, характеры и чувства своих действующих лиц в сторону благородства и возвышенного образа мыслей. Находятся у него следы очень точного изображения непристойного, вялого, трусливого».
Разумеется, Софокл ничего не исправлял в характерах и чувствах своих действующих лиц, как Фидий, возвышенность и благородство были присущи им, как и героической эпохе, в условиях которой они сформировались и творили. Еврипид застал время, когда возвышение Афин принесло богатства и роскошь, еще невиданные у греков, с тем и борьбу за власть, в условиях демократии, как ни странно, еще более разрушительную для государства, чем при тирании. Именно борьба за власть отдельных лиц и групп в Афинах с привлечением на свою сторону то сатрапов персидского царя, то Спарты, либо с вмешательством последних во внутренние распри афинян и привели к Пелопоннесской войне, вызвавшей, по словам Фукидида, «величайшее движение среди эллинов и некоторой части варваров, да и, можно сказать, среди огромного большинства всех народов».
«Из прежних событий, - свидетельствует историк, - самое важное - персидские войны. Тем не менее и они решены были быстро двумя морскими и двумя сухопутными сражениями. Напротив, эта война затянулась надолго, и за время ее Эллада испытала столько бедствий, сколько не испытывала раньше в равный промежуток времени. Действительно, никогда не было взято и разорено столько городов частью варварами, частью самими воюющими сторонами ( в некоторых городах, после завоевания их, переменилось даже население), не было столько изгнаний и смертоубийств, вызванных или самою войной, или междоусобицами».
Золотой век Афин предстает как одна из самых трагических эпох в истории человечества, о чем как- то забывают при блеске и сиянии античного искусства, пусть сохранившегося в осколках, в руинах, в фрагментах. Что тут говорить о пессимизме греков при их веселости? Величайшая восприимчивость ко всем проявлениям жизни, природы и красоты - и тут нескончаемые бедствия и смерть, что несет сам человек, несмотря на свою роковую смертность. Мифологические фабулы, по сути, страшные сказки для детей и взрослых из глубин тысячелетий, просиявшие в небесах красотой олимпийских богов и героев, наполняются трагическим содержанием современной эпохи, с рождением трагического мифа и театра на все времена.
Если Софокл носился со своим умонастроением, в котором совмещались увлечение жизнью во всех ее проявлениях и пессимизм, что отдавало поэтической игрой, то Еврипид предстает трагичнейшим поэтом, по определению Аристотеля, но тут дело было не в том, что многие его пьесы оканчиваются несчастьем, такова обычная развязка трагедий, а в полноте разработки трагического мифа, с внесением изменений в известные фабулы мифов, с достижением уникального эффекта: в частной судьбе героя с мыслями и переживаниями не из глубин времен, а словно выхваченного из современной зрителям жизни, - выражения вселенского трагизма бытия.
Такова Медея в трагедии «Медея»... Она в высшей степени эмоциональна и умна, чтобы видеть свои переживания изнутри и оценивать свое положение, изначально трагическое. Она упоминает даже софистов, ее речь при всей поэтической силе, можно сказать, глубоко интеллектуальна, Ясон явно ей проигрывает в этом отношении, хотя упрекает ее в том, что она должна быть довольна уж тем, что он взял ее с собой из варварской земли в Элладу.
По сути, перед нами конфликт между варварством и эллинством, что свыше чисто человеческих качеств персонажей; а также чисто житейский, даже бытовой конфликт между покинутой женой и мужем, что усложняется тем, что Ясон собрался жениться на дочери царя, чтобы стать царем. А как же быть Медее, чужестранке, тоже царского рода, да еще волшебнице? Кроме ревности, всесильной в ее положении, она более всего боится, что станет для всех, в чужой стране, как покинутая рабыня-наложница, посмешищем, и та же участь ожидает ее детей. Медея, стеная, задумывает месть: у нее одна цель - доставить Ясону, ради которого она всем пожертвовала, пошла на престуления, в муках родила детей, такую же боль, какую он ей причинил.
Показав Ясону, что она примирилась со своей участью, Медея посылает невесте мужа подарок - пеплос чарующий и золотую диадему, от которых ни одна женщина не откажется, но, надев пеплос и диадему, она сгорает заживо, с нею гибнет и царь коринфский. Кажется, месть достигнута, нет, Медея последовательна: она знает, теперь изведут и ее детей, - так она сама убивает своих детей и улетает с их
