— В твоей, — уступала она хриплым, как у заспанного ребенка, голосом. Когда разговор наконец иссякал, ему требовалось отдохнуть, глядя на неодушевленного друга-гиганта, одна сторона которого становилась розовато-лиловой, другая небесно-голубой, с отражением перистых облаков. Он читал на нем, как во взгляде бессловесного зверя, историю о красоте и о мучении, об обреченной на гибель простоте, о времени. Все краски поглотит угольная мутность, и воцарится ночь. Ричард видел все хуже и с раздражением читал в сотый раз бесстыдную, благочестивую надпись, скучную мольбу, подожженную пламенем заходящего солнца:
«Этим кольцом
Я с тобой обручаюсь».
Рут перестала носить обручальное кольцо несколько месяцев назад. Являясь к нему на ночь, она нанизывала на голый палец колечко с бриллиантом — наследство, неохотную уступку надувательству. Когда она протягивала руку к окну, к свету, по комнате катилась планетарная система радуг, посылавшая сигналы небоскребу. В нью-йоркском отеле она признавалась, что недовольна отказом от собственной фамилии ради фамилии Ричарда.
— Так удобнее, — объяснял он. — Это жест.
— Но мне нравится быть той, кто я есть сейчас, — не унималась она. Это и была ее главная драгоценность, нерушимая и ослепительная: она нравилась сама себе.
Однажды на Манхэттене они разлучились, она вернулась раньше его и попросила ключ, назвав номер комнаты. У нее спросили фамилию — так в отеле было принято, одного номера было мало.
— Какую же фамилию ты назвала? — поинтересовался Ричард в паузе.
Ее отсутствующий взгляд свидетельствовал о том, что она снова колеблется, как тогда в гостиничном вестибюле. До замужества она была учительницей начальных классов, и эта манера оставалась у нее до сих пор: строгость, вытаращенные глаза, командирский тон; он представлял ее у доски, перед целым классом маленьких непосед.
— Я назвалась миссис Мапл.
— Правильно сделала, — с улыбкой одобрил Ричард.
Пригласить Джоан на ужин казалось чем-то противозаконным. Она сама предложила ему поужинать вдвоем «забавы ради», после одного из воскресений, проведенных им с детьми. Он прожил в Бостоне уже два месяца, старые привычки сменились новыми, теперь было соблазнительно побыть без детей, предпочитавших скучать у телевизора, а не в обществе этого суетливого визитера.
— Хватит твердить мне, что тебе скучно! — прикрикнула она на Джона, самого послушного из детей, вызывавшего у отца наиболее сильное чувство вины. — В четырнадцать лет все скучают. Я в четырнадцать лежала и читала научную фантастику, а ты лежишь и смотришь свое кун-фу. Я хоть читать училась.
— Мне интересно, — возразил Джон срывающимся подростковым голосом, боясь, что его отвлекут от особенно животрепещущего эпизода медленного тай-чи. Живя здесь, Ричард смотрел с ним эту программу достаточно часто, чтобы признать, что она в каком-то смысле неплоха: восточная невозмутимость героя, иногда оживавшего от приступов мистической ярости, учила ребенка некой этической системе, подобно тому как Ричард впитал правила поведения из дешевых кинофильмов и комиксов; беспристрастности его учил Богарт, учтивости и бесшабашности — Эррол Флинн, двойственности и лживости — Супермен.
Он опустился на одно колено перед диваном, на котором валялся его сын с пушком над верхней губой и по-мужски черными бровями, упорно таращившийся на мерцающий экран; сам Ричард чуть не дал петуха, когда спросил:
— Может, было бы не так скучно, если бы папа по-прежнему жил здесь?
— Н-е-е-е-т! — тут же последовал нетерпеливый ответ, словно вопрос давно ожидался. Он это серьезно? Он ни на мгновение не отвел глаз от экрана — может, из страха выдать себя, а может, от неподдельной скуки, внушаемой ему родителями, их жестами. То ли дело телевизор: там жесты убивали. Ричард сменил свою коленопреклоненную позу мольбы на вертикальную, услышав, как спускается по лестнице Джоан. Она приготовилась к выходу, надела нарядное черное платье с фигурным вырезом и с отделанным мексиканским серебром воротником. Он насторожился. Иначе он не мог.
Но после коктейлей, морепродуктов и вина его настороженность стала неуместной, и он, глядя на такое знакомое и одновременно такое чужое лицо напротив, услышал собственный голос:
— Она красотка, и она меня любит. — Он сам смутился от своих слов, как сын, обнаруживший, что мать, изображающая вежливое внимание, на самом деле совершенно безразлична к его рассказу о спортивном соревновании. — Только она все выкладывает начистоту и хочет, чтобы ей тоже все выкладывали. Это как опять угодить во второй класс. Хуже всего то, что при всей этой откровенности, при всем замечательном сексе она для меня все еще не такая реальность, как... как ты. — Он осекся: все-таки зашел слишком далеко.
Джоан положила левую руку, по-прежнему с обручальным кольцом, на скатерть — разумный, уравновешенный жест.
— Она станет реальностью, — заверила она его. — Это дело времени.
Внешне все выглядело по-прежнему. Официантка, раньше учившая их детей в воскресной школе, приветствовала их так, как будто их брак оставался в прежней нетронутости; они посещали этот ресторан три-четыре раза в год и не нарушили традицию. Они были знакомы с рыжим подрядчиком, построившим этот псевдоантичный флигель лет двенадцать назад, обанкротившимся, удравшим из города, но, как ни странно, не упавшим духом. Память Ричарда металась между столиками. Другая пара, постарше Маплов — муж некогда состоял вместе с ним в городском комитете, — подошла к их столику с обязательными американскими улыбками и веселыми приветствиями. Не знают? Хотя, какая разница, в этой стране все временно. Маплы в ответ дружно поприветствовали их; только когда пожилая пара удалилась, они перевели дух. Джоан проводила взглядом две спины.
— Интересно, что такое есть у них, чего не оказалось у нас, — сказала она.
— Возможно, у них было меньше, вот они и не ждали большего, — предположил Ричард.
— Это слишком просто. — Она не столько сопротивлялась его завуалированным комплиментам, сколько была за них признательна. Сопротивляйся же!
— Как, по-твоему, дела у детей? — спросил он. — Джон какой-то замкнутый.
— Он такой и есть. Хватит к нему цепляться.
— Просто не хочу, чтобы он вообразил себя твоим маленьким мужем. Дом теперь кажется таким огромным!
— Это ты мне говоришь?
— Прости. — Ему действительно было стыдно, подтверждением чему были его руки на столе ладонями вверх.
— Просто поразительно, что двоим людям перестало хватать целой бутылки вина! — воскликнула Джоан.
— Заказать еще одну? — Втайне он пришел в смятение: расточительство! Увидев это, она сказала:
— Нет, просто перелей мне половину своего бокала.
— Можешь выпить весь, — ответил он, делая так, как ему сказали.
— Говоришь, у вас с ней замечательный секс?
Этот вопрос застал его врасплох, он испугался нежелательного развития беседы. Они с Рут придерживались этикета независимого адюльтера, а с Джоан надо было подчиняться некоему кодексу раздельного проживания.
— Так всегда бывает, когда двое не муж и жена.
— Зуб даешь, белый чувак? — Глотнув его вина, Джоан стала неудержимо веселой. Она приблизилась к нему настолько, насколько позволил стол. — Ты должен обещать, — слово «обещать» она сопроводила жестом негодования на саму себя, — никогда никому этого не говорить, даже Рут...
— Наверное, тебе не стоит мне это рассказывать. Не надо.
Он понял, почему до сих пор она была такой немногословной; ей давно хотелось поговорить о своем любовнике, он грел ее изнутри, как растущий плод. Теперь она решила его выдать.
