Царевич

— А танцевать?

— Сколько угодно.

— И с кем угодно.

— Стой! Так вот оно что! Ты влюбился, что ли? Алёшка!

— Пап, да не пугайся ты так. Я всё понимаю. И что рано мне и что она мне не пара. Так я на многое и не рассчитываю. Максимум — поцелуй где-нибудь в тёмном углу. Всё. Я же ведь с девчонками ещё и не целовался ни разу. Ну, кроме сестёр, но они не считаются.

— Кто она?

— Какая разница?

— Алексей!

— Хорошо. Лена Пономарёва, дочь дворцового истопника. Доволен?

— Нда. Цесаревич и дочь истопника. Представляю, что начнётся в Петрограде уже на следующий день. А уж что напишут газеты!.. Алёш, может, не надо? Ведь всё переврут. Что бы там у вас на самом деле ни было, напишут так, будто ты напился пьяный и изнасиловал бедняжку.

— А у нас, папа, пока ещё действует закон об оскорблении величества.

— У нас много чего вроде как действует, а на самом деле…

— Да ладно тебе, пап. Так можно мне немного почудить на празднике?

— Я же сказал, разрешаю. Но с этой дочкой истопника чтобы действительно не дальше поцелуев! Понятно?

— Понятно. Да я дальше и сам не полезу. Мне ведь двенадцать лет. Куда мне!

— Может, и целоваться не надо? Потерпи год-другой, а?

— Папа! Вот всё ты мимо ушей пропустил. Я же говорю, некуда дальше тянуть! Это моё последнее Рождество. Последнее! Не могу я год-другой ждать. Не дождусь!

— Алексей! Ты опять за своё? Прекрати эти разговоры!

— Да, папа, вижу, что сын Алёша не может достучаться до сердца отца своего. Не веришь ты мне. Не хочешь поверить.

— Так ты и не говоришь ничего толком. Смерти многие, Рождество последнее. Сам посуди, возможно ли поверить в такое?

— Вера — она тем от знания и отличается, что доказательств не требует. Нет у меня доказательств. Вера в истинности своего предвидения есть. А вот доказательств нет. Увы.

— Ладно, Алёша, давай более не станем разговор сей поднимать, хорошо?

— Хорошо, папа.

— Вот и договорились. А теперь…

— А теперь, Ваше Императорское Величество, аудиенции у Вас настоятельно испрашивает Его Императорское Высочество Наследник, Цесаревич и Великий Князь Алексей Николаевич. Соблаговолите принять?

— Вот как? Что ж, раз так, давай поговорим и с Наследником…

* * *

— Стена, Лёшка. Бесполезно.

— Я и сам заметил. Вижу по глазам, что не верит он мне. И даже не пытается поверить.

— Жаль. Я всё же на тебя больше рассчитывал.

— Петь, ну попытайся. Хуже всё равно уже не будет.

— Попытаюсь, конечно. Но в успех слабо верится. Честное слово, лучше бы тут Гитлер был вместо него. Гитлера убедить проще. Он всё-таки к разумным доводам прислушивался.

— У нас доказательств нет. Без доказательств и Гитлер бы не поверил.

— Гитлер умный, скотина. Его в нужную сторону направить — сам всё раскопает.

— Петь, перестань. И одна бумажка у нас ведь есть.

— Ты про тот листочек от Хабалова? Зашибись, какое доказательство. У отца, я уверен, подобных листочков сотни есть. Возможно, некоторые из них он даже читал. Помогло ему это?

— Пётр! Ну не сдавайся! Ты же умный! Попробуй. А я тебе изо всех сил помогать буду. Знаешь, что я нашёл недавно?

— Что?

— То место, где ты маму свою ждал из туалета, когда вы с ней на экскурсию в Зимний ходили. Помнишь?

— Экскурсию помню смутно. Картины, вазы, статуи. Туалет совсем не помню. И что там, в туалете?

— Да не в туалете. В холле. Тебе скучно было, ты слонялся туда-сюда. А на стенах все наши министры с 14 по 17 годы развешаны были. Ну, не сами министры, конечно. Просто небольшие сжатые их биографии и оценки деятельности. Какая-то тематическая выставка о войне тогда экспонировалась в Зимнем.

— Не помню, чтобы я читал такое.

— Ты и не читал. Но видел. Если ты хотя бы мазнул взглядом по стене — мне этого достаточно. Я разберу.

— По-моему, всё равно не поможет. Не сдвинуть нам его.

— Петя! Не сдавайся!..

* * *

Глава 12

(Пётр)

Нет, с датами — это, конечно, дурость несусветная. Во всём мире уже больше недели, как 1917 год, и лишь у нас, в России, всё ещё никак не закончится 1916-й. Самобытность — это хорошо, это здорово, но, блин, нужно и меру знать.

Я сложил газету, бросил её на столик и уставился в окошко на пробегающие мимо заснеженные ёлки. Красиво, вообще-то. Да, ёлки. Вспомнил Наську на Рождестве у нас в Царском Селе. Хм… 'у нас'. Всё больше и больше чувствую себя Алексеем с памятью Петра. Теперь уж и не поймёшь, кого тут больше — меня или его.

А: Не парься, шизофрения. Меня, его. Нету ни меня, ни его. Мы — одно целое. А Наська действительно здорово пела.

Это да. Пела она отлично. Она вообще выступать любит. Сценки всякие разыгрывать. А после того, как я ей новую песню пообещал сочинить, вцепилась в меня, как клещами и не отпускала до тех пор, пока не научил её. Да мне не жалко. Пусть девочка порадуется. Для неё это тоже ведь последнее нормальное Рождество. Но как она пела, как пела! Как сейчас помню: стоит возле рояля, Оля играет, а Наська выводит своим звонким голосом:

Зима раскрыла снежные объятья,
И до весны всё дремлет тут,
Только ёлки в треугольных платьях,
Только ёлки в треугольных платьях