нему наждачной бумагой.
— Острый фарингит, видимо, следствие патологии щитовидной железы, — резюмировал врач неделю назад. — Вам теперь нелегко будет читать лекции.
Да уж. Нелегко, не то слово. Чертова щитовидка забирала все оставшиеся силы. Откуда-то взялась старческая усталость. К середине дня я обычно уже едва держался на ногах и часто заходил по дороге с работы на работу в кафе, чтобы пересидеть преследовавшие головокружения. На лекциях я то и дело останавливался, пытался перевести дух — каждая фраза теперь давалась с усилием. Горло сжимал стальной обруч.
Я купил стакан сока и осторожно, взяв за края, чтобы не расплескать, понес его в аудиторию. “Надо опоздать минут на десять, а потом отпустить их минут на пятнадцать раньше. Только рады будут. В середине — перерыв минут семь. То есть моя лекция продлится не больше часа”. Эта освежающая мысль ненадолго прогнала ощущение усталости, и, еще едва войдя в аудиторию, я уже начал говорить, мельком поглядывая то в мутное окно, то на студентов. Те, как и ожидалось, послушно заскрипели ручками. Какая-то девушка за дальним столом, спрятавшись за спину соседки, достала книгу и, раскрыв ее на коленях, углубилась в чтение. Прежде мне сделалось бы противно. Я бы прервался и срывающимся от волнения голосом — невротик — попросил бы (я попросил бы вас…) сидеть, слушать и не читать постороннюю литературу. Но в тот раз мне было все равно. Горло. Главное — беречь горло, постараться говорить тише и без усилий. Пока вроде не так тяжело. Стальной обруч будто ослаб.
В середине лекции дверь отворилась, и в аудиторию вошла стройная скуластая брюнетка, неся перед собой два переполненных целлофановых пакета. “Типичное хамство, — с раздражением подумал я, — приходить на лекцию за полчаса до конца”. Впрочем, ее красивые скулы, правильные, словно выточенные резцом скульптора, и мини-юбка, открывавшая стройные ноги, несколько примирили меня со столь бесцеремонным вторжением. Девушка, шелестя своими пакетами, села на свободное место и с нарочитой старательностью принялась за мной записывать, изредка поднимая голову и поднося к губам ручку. Ну и черт с ней, пусть сидит. Не выгонять же. Я продолжал говорить, то и дело поглядывая в сторону девушки теперь уже почему-то без раздражения и с некоторым любопытством.
Ну, вот и конец лекции. Слава богу. Я остановился, тяжело перевел дух и схватил свой пуховик. Через три часа меня будут ждать уже в другом месте другие студенты, но такие же, как и эти. Дорога занимает всего полчаса. Значит, надо как-то убить время. Прийти пораньше в этот вечерний институт, забиться с книжкой в какой-нибудь угол и, главное, не разговаривать, беречь горло. Еще страшно хотелось курить. Нельзя, нехорошо для горла. Ладно, всего одну. Я спустился в недавно отремонтированный вестибюль, вышел на улицу и втянул в легкие ледяной апрельский воздух. Здесь у входа в перерывах между парами обычно курили студенты. Я достал сигареты, щелкнул одноразовой зажигалкой и осторожно затянулся. Постоять, спокойно покурить или двинуть к метро? Скользнул взглядом по фасаду особняка, стоявшего напротив через дорогу, а потом принялся сосредоточенно разглядывать сигарету, которая тлела между моими пальцами.
И тут я вдруг услышал собственное имя, громко произнесенное за спиной, потом отчество и, вздрогнув, обернулся.
Передо мной стояла девушка. Та самая, что опоздала. Брюнетка. Только теперь на ней был красный плащ. Вблизи ее скулы выглядели еще красивее. Правая рука у нее была свободна, а левая занята все теми же целлофановыми пакетами.
— Да, вы что-то хотели спросить? — вяло улыбнулся я.
— Хотела… — с некоторым вызовом сообщила она и скосила глаза. — Хотела спросить, почему вы отменили подряд целых три лекции? Я, между прочим, вольнослушательница и специально ради них сюда тащилась.
Почему-то я сразу утратил свою уверенность и принялся оправдываться:
— Болел. Горло у меня болело. Оно и сейчас болит.
— Что-то не заметно, — хмыкнула девушка, смешно дернув уголком рта.
Слова эти были сказаны с таким удивительным дружелюбием, что я почувствовал уверенность и иронически поинтересовался:
— Неужели? А знаете, мне и моим врачам почему-то заметно.
Мы помолчали
— Кстати, меня зовут Джулия, — сообщила девушка.
(Этого мне еще не хватало!)
— И что?
— А то, что нечего курить, раз горло болит!
Она выхватила у меня изо рта сигарету, бросила ее на асфальт и придавила носком туфли.
— Знаете что! — вспыхнул я, но почему-то осекся: — Это… давайте-ка сюда ваши пакеты.
Отчего-то мне сразу расхотелось возмущаться ею и жалеть себя. Стальная боль в горле исчезла. Я понял, что теперь можно разговаривать, учить студентов (Господи, какие у них у всех умные красивые лица!), ходить на митинги, посылать в задницу все правила и порядки. Влажный апрель, растревоживший сонные корни, беспощадно возвращал мне мою жизнь. Утреннее небо, затянутое облаками, вдруг вспыхнуло, как синий кристалл, и тотчас же погасло. Васильевский остров, показалось мне, яростно встал на дыбы, встряхнул своими древними геологическими пластами и обнажил гигантские белые валуны, округлые, плотные, дотоле придавленные прямоугольными домами. Я раскрылся, как живая рана, вбирая в свое безмолвие детские крики, сирену “скорой помощи”, скрип трамвайных тормозов, душный аромат кофеен, гул подземки, теплый запах пробежавшей собаки и еще многое, что я так и не успел тогда понять. Я посмотрел в ее глаза, и мне почудилось, будто Нева, ежедневно катящая тяжелые волны в Финский залив, пробралась в старые квартиры, в магазины, в рестораны, в метро, сорвала крыши со старых петровских построек, хлынула в автобусы, трамваи, автомобили, в железнодорожные кассы, в куртки и штаны прохожих.
Я и не заметил, что мы уже давно идем под руку, крича, смеясь и перебивая друг друга. Наконец она остановилась возле какого-то белого здания с большими облупленными колоннами.
— Ну, вот мы и дома, — сказала она.
— Может…
— Слушай! Мы сейчас пойдем ко мне, понял? Только обещай, слышишь, что выкинешь наконец этот дурацкий шарф.
Вечерние занятия в тот день как-то сами собой отменились. Мы были слишком заняты друг другом, чтобы отвлекаться на такие пустяки.
Спустя год Джулия вышла за меня замуж.
А еще спустя год она встретила этого историка, развелась со мной и уехала с ним в Калифорнию.
Быстрый завтрак в ресторане, среди столиков, обсиженных людьми, и вот мы уже идем по каменной улочке, аккуратной и типично каприйской, куда-то наверх, гуськом, смотреть виллу императора Тиберия. Я плетусь позади всех. Перед глазами вижу две спины: треугольную широкую — эта Костина — и изящную, словно из женского журнала, спину Роберты. Костя, изредка оборачиваясь к нам, рассказывает одну за другой истории из своей жизни.
— Помнишь, Андрюха. этот писатель, как его… приходил на факультет выступать. Такой очкастый, помятый алкаш. А мы с Валеркой… помнишь Валерку с португальского? Пьяные на его встречу приперлись. Писатель что-то говорит, то, мол, се, мол, главное, понимаете ли, слово, за словом надо следить, слово не воробей: вылетит — не поймаешь. А я встаю и говорю: “А ты, писатель, сам воробья поймаешь?” Он так заморгал, стал смотреть на меня поверх очков. Я ему: “Вон, во дворе прыгают, сходи — поймай”. И сел. А писатель этот говорит:“ Давайте перейдем к другим вопросам”. Тут встает Валерка…
Я делаю вид, что слушаю Костю, и, чтобы не думать о Джулии, мысленно считаю пальмы, попадающиеся навстречу: одна, две, три, четыре… Каждая пальма — загадка, истерика. Каждая медленно, истончаясь, ползет стволом в небо и вдруг взрывается охапкой зеленых листьев, будто пробуждается ото сна.
История жизни Тиберия почти как пальма, как затяжной сон с утренним набухшим пробуждением.
