Девушка в зеркале

Артур Уиллис повернул голову, среагировав не то на упомянутое ею имя Германа, не то на место их проживания.

— Я знаю, что некоторое время назад и вы там жили вместе с вашей… семьей. И мне было очень печально услышать о том, что случилось.

Он отвернулся к окну.

— Я надеялась побеседовать о вашей жизни в поместье Бернса. Если вы замечали что-либо необычное или…

Артур Уиллис вдруг стукнул кулаком о ручку кресла и закричал так громко, что Эмбер вздрогнула от страха.

— Журналистка! Вон! Вон! Грязь! Мразь! Пошла вон! — вопил он, даже не глядя на нее и с каждым словом все больше краснея.

— Пожалуйста, не надо… — Эмбер поднялась и произнесла громко, надеясь, что он расслышит сквозь крик: — Я не журналистка! — Она приоткрыла дверь и выглянула в коридор: встревоженная Хелен уже торопилась в палату. Захлопнув дверь, Эмбер навалилась на нее всем телом, чтобы помешать войти медсестре. — Я не журналистка! — закричала она громче прежнего, и это подействовало: Уиллис вдруг замолчал. — Я просто женщина, которая живет в поместье Бернса, — понизила голос Эмбер, — я не знаю, что мне делать, и нуждаюсь в вашей помощи. Все из-за моего мужа: он купил этот дом, чтобы написать книгу; за время, пока мы там живем, он очень изменился, точно сошел с ума. А наше имущество: картины, драгоценности, мебель, даже камины — все исчезло. Я не знаю, кто все это взял. — Тут Эмбер расплакалась, но все же сумела удержать дверь, в которую билась Хелен.

— Эмбер, впустите меня! Мистер Уиллис, с вами все в порядке? Эмбер! Что вы там делаете? Боже, Джимми, помоги мне!

— С домом происходит что-то странное, — продолжала Эмбер. — Мы ссоримся из-за него, мы сходим с ума, хотя в этом есть и моя вина. — Она еле сдерживала напор превосходящих сил противника за дверью. — Но я не нарочно. Я хотела, чтобы муж просто посмотрел на меня. Нет, чтобы увидел, когда смотрит. — Силы ее иссякли, она разрыдалась, в ту же секунду была с силой отброшена от двери и в палату ввалились Джимми и Хелен. Медсестра окинула взглядом палату, увидела плачущую Эмбер и молчаливого Артура Уиллиса, по-прежнему сидящего в кресле у окна, и с возмущением спросила:

— Что здесь происходит? Мистер Уиллис, как вы себя чувствуете?

Хелен направилась к больному, а Джимми крепко взял Эмбер за руку и приказал:

— Свидание закончено, идите со мной.

— Уезжайте! — вдруг обратился к ней мистер Уиллис тихим, унылым, осипшим от крика голосом.

Джимми потянул Эмбер за руку.

— Да, да, сейчас, я ухожу.

— Уезжайте! Уезжайте! Уезжайте! — опять раскричался пациент.

— Уезжаю. — Эмбер вытерла глаза, собирая остатки гордости.

— Прочь! — угрожающе вскрикнул он и вскочил.

Не обращая внимания на уговоры Хелен, которая пыталась усадить его обратно в кресло, он обогнул кровать, шагнул к Эмбер, схватил ее за свободную руку и задержал, не давая уйти.

— Уезжайте! — тихо повторил Артур Уиллис.

— Я пытаюсь, — всхлипнула Эмбер, готовая снова разрыдаться.

Джимми хотел высвободить руку Эмбер, но Артур остановил его — уперся ладонью ему в грудь и проговорил:

— Немедленно уезжайте из этого дома. Ему нельзя заканчивать книгу.

Здвин опустился на колени у могилы отца и заплакал. Дела расстроились вскоре после его заключения в тюрьму. Никто не хотел связываться с отцом убийцы. Пять лет семейство продержалось на своих довольно значительных сбережениях, а затем Бертрам, отец Эдвина, занял денег у местного ростовщика, который, как, впрочем, и все представители этой профессии, никогда благотворительностью не занимался.

Воспользовавшись бедственным положением Бертрама, тот составил договор на крупный заём, и заемщик не сразу обнаружил, что вернуть долг вовремя представляется задачей практически неосуществимой, поскольку пошатнувшееся здоровье не позволяло ему больше работать. И вот фамильный дом постепенно пустел, лишаясь семейных ценностей — их забирали за долги, — а Бертраму становилось все хуже и хуже, пока он не умер, говорили, что с горя. Это случилось за два года до освобождения Эдвина.

— В конце жизни он поддался слабости. — Мать произнесла это с таким презрением по отношению к человеку, женой которого была более тридцати лет, что Эдвин испугался. Он не знал, что тяжелые времена сделали ее суровее, строже, она стала толстокожей и жестокой — только так она смогла выжить. Теперь мать совсем не была похожа на ту изнеженную даму, что каждый день рыдала на заседаниях суда. Впервые Эдвин осознал, что в нем больше сходства с матерью, чем с отцом.

— Он не должен был просить помощи у этого человека, не должен был открывать ему двери, но твоему отцу так хотелось расплатиться с долгами! А по мне так лучше долги, чем дьявол в собственном доме. Он отнял у нас все.

— Матушка, но ведь у нас больше нечего взять? Теперь он оставит нас в покое.

— Он — сам дьявол, сын мой. Он похитил душу твоего отца.

— Может, я смогу упросить его дать мне работу и отработаю долг? Он согласится, ведь нам нечем ему платить.

— Вряд ли. Он намерен забрать твою дочь.

— Маргарет? Но она же ничего не умеет делать..

Мать перебила, невесело усмехнувшись:

— Ты совсем отупел на каторге, как я посмотрю. Не работница ему понадобилась, а жена.

— Но она ведь ребенок!

— Ей двенадцать лет, она уже достигла брачного возраста. Он ни перед чем не остановится, чтобы, заполучить ее. Он давно этого хотел.

Эдвина охватил гнев такой силы, какой он испытывал лишь однажды — в ночь, когда убил жену.

— Кто этот человек? — сквозь зубы спросил он.

Его мать почувствовала исходящее от него бешенство и с надеждой выпрямилась:

— Его зовут Руфус Сойер. Бывший любовник твоей жены, если ты еще не забыл.

Услышав, как в замке поворачивается ключ, Герман перестал читать. Он с самого утра был зол, однако теперь его вены налились безумным бешенством, подобным тому, что бурлило в крови Эдвина Грея. Он чувствовал себя точно дикий зверь в клетке, и, пока он дожидался Эмбер, гнев его рос, готовясь вырваться наружу. Давно стемнело, а ее все не было, ее телефон не отвечал, а гнев тем временем копился и закипал. Герман был взбешен вдвойне — из-за сочувствия к Эдвину Грею, он негодовал за двоих, потому что негодяй, укравший у Эдвина жену, теперь покушался и на его дочь, невинное дитя. Пусть не Герман придумал этот сюжетный ход, а его соавтор, но Герману понравилось. Отличная находка — вызывает бурные эмоции, заставляет сопереживать герою. Герману больше всего хотелось, чтобы читатели отождествляли себя с персонажами романа. И сейчас, по возвращении Эмбер, он обрушит на нее двойную порцию ярости — свою и Эдвина, своего протагониста.

— Как прошел день? — спросил Герман, приближаясь к жене сзади.

Она со вздохом обернулась, и он увидел ее заплаканное лицо, красные глаза и распухший нос. Это немного сбило его с толку, но он тут же мысленно одернул себя.

— Ужасно, — всхлипнула Эмбер. Она даже не пыталась утирать капающие слезы. — Ужасный день,