с приливным течением, поднимается вал высотой с дом, сквозь который не пройти небольшому судну. Единственным признаком человеческого присутствия была маленькая серая ферма в долине в стороне Толчеи, но она свидетельствовала об этом слишком явно: стадо норлендских пони, каждый помеченный именем хозяина, пасущиеся овцы пегой норлендской породы, сломанный забор из колючей проволоки, свисавший с края утеса. Я был всего в часе ходьбы от телеграфной станции и деревни, до которой газеты доходили не более чем с трехдневным опозданием. Был приятный весенний полдень, а на пустой светлой земле едва ли была хоть тень… Тем не менее, глядя на остров, я не удивлялся тому, что ему уделил внимание скальд и его считали священным. Его воздух, казалось, что-то скрывал, хотя сам остров был пуст, как бильярдный стол. Он был чужим, неуместным в общей картине, посаженный там по какому-то капризу небесных сил. Я тотчас решил встать на нем лагерем, и это решение, довольно нелогичное, казалось мне чем-то вроде авантюры.
Этими суждениями я поделился с Джоном Рональдсоном, с которым беседовал после ужина. Он был сыном почтмейстера, скорее рыбак, чем фермер, как и все норлендцы, искусный моряк, дока по части люгерных парусов, также известный своим знанием западного берега. Ему было трудно понять мой план, но когда он узнал мой остров, стал протестовать.
— Только не Скула-Скерри! — вскричал он. — Чего вы на нем забыли? Вы увидите любых птиц, каких хотите, на Халмарснессе или еще где получше. Вас снесет с шхеры, как подымется ветер.
Я как мог объяснил ему свои мотивы, а на его опасения по поводу бури ответил тем, что остров укрыт скалами со стороны преобладающих ветров и может обдуваться лишь с юга, юго-запада или запада — сторон, откуда ветер редко дует в мае.
— Там будет холодно, — проговорил он, — и мокро.
Я указал, что у меня есть палатка, и я привык к жизни на природе.
— Вы заморитесь голодом.
Я рассказал о своих планах по снабжению продовольствием.
— Вам тяжело будет добираться дотуда и назад.
После этого перекрестного допроса он признал, что приливное течение, как правило, не представляет большой сложности, и что я могу взять гребную лодку на берегу ниже фермы, которую видел раньше, — она называлась Сгурраво. Даже после того, как я ему рассказал все это, он продолжал возражать мне, пока я спокойно не спросил его, что не так со Скула-Скерри.
— Никто туда не ездит, — резко ответил он.
— А что им там делать? — спросил я. — Я же еду просто понаблюдать за птицами.
Но тот факт, что остров никто не посещал, будто застрял у него на языке, и он проворчал нечто, удивившее меня.
— У него дурная слава, — сказал он.
Но, надавив на него, я выведал, что записей о кораблекрушениях или бедствиях, связанных с его дурной славой, не было. Он повторял «Скула-Скерри» так, будто эти слова ему неприятны.
— Народ не водится возле него. У него точно дурная слава. Дед мой говорил, то место коварное.
В норлендце теперь не осталось ничего от кельта, и он так же отличается от гебридца, как уроженец Нортумбрии от жителя Корнуолла. Это хороший, крепкий и сметливый народ, чуть ли не с чистой скандинавской кровью, но они столь же не расположены к поэзии, как манчестерские радикалы. Я мог считать их совершенно свободными от суеверий, и до сих пор за все мои посещения островов я ни разу не встречался ни с народными преданиями, ни даже с историческими легендами. А теперь этот Джон Рональдсон со своим обветренным лицом, твердым подбородком и проницательным взглядом голубых глаз, утверждающий, что невинного вида остров — «то место коварное», и проявляющий самое определенное нежелание приближаться к нему.
Конечно, от всего этого мое желание лишь возросло. Кроме того, остров назывался Скула-Скерри, а произойти такое название могло только от ярла Скуле, что в точности совпадало с разрозненной информацией, собранной мной в Британском музее из Саги о ярлах, Адама Бременского и других источников. Джон наконец согласился переправить меня на своей лодке следующим утром, и остаток дня я провел, собирая багаж. У меня была маленькая палатка, сума Вулзли[7] и с полдюжины пледов. И поскольку я привез большую коробку консервов, мне нужно было лишь мучное и основные продукты питания. Я узнал, что на острове был родник, и что я мог рассчитывать на достаточное количество плавника, чтобы развести огонь, но на всякий случай я захватил один мешочек с углем и другой — с торфом. Итак, я двинулся в путь в лодке Джона на следующий день, вместе с ветром проскочил мимо Толчеи Юны и при благоприятном приливе прибился к берегу, оказавшись на шхере в начале второй половины дня.
Было видно, что Джон действительно ненавидел это место. Мы зашли в бухту на восточной стороне, и он плеснул водой на берег, будто ожидал встретить сопротивление своей высадке, и все время резко оглядывался вокруг. Когда он перенес мои вещи в углубление под холмом, которое являлось хорошим укрытием, его голова постоянно вертелась по сторонам. Мне же это место казалось воплощением забвенного покоя. Волны нежно плескались о рифы и маленькие галечные пляжи, и лишь гомон чаек с Халмарснесса нарушал тишину.
Джон сильно беспокоился и хотел убраться подальше, но выполнил свой долг передо мной. Он помог поставить палатку, нашел подходящее место для моих коробок, показал мне родник, набрал ведро воды и соорудил каменную изгородь для защиты лагеря со стороны Атлантики. Мы привезли с собой маленькую шлюпку, которую он мне оставил, чтобы я при желании смог добраться до пляжа у Сгурраво. Последней своей услугой он установил старую бадью между двумя валунами на вершине холма и набил ее промасленным тряпьем, чтобы та могла служить маяком.
— Может, вы захотите уехать, — сказал он, — а лодки там уже не будет. Разожгите огонь, они в Сгурраво увидят его и скажут мне, а я приеду за вами, пусть хоть Большая черная селки[8] засядет на шхере.
Он посмотрел вверх и втянул воздух.
— Не нравится мне такое небо. Будет отраженный свет. Кажись, будет сильный ветер в следующие двадцать четыре часа.
Сказав это, он поднял парус и уже стал пятнышком на воде на пути к Толчее. У него не было нужды торопиться, так как прилив был неблагоприятным, и прежде чем он прошел бы Толчею, ему пришлось бы прождать три часа на этой стороне Малла. Но мужчина, обычно столь рассудительный и невозмутимый, уплыл в лихорадочной спешке.
Его уход оставил меня со странным ощущением счастливого одиночества и приятного предвкушения. Я остался наедине с морем и птицами. Мне было смешно думать, что я нашел суеверную жилку в гранитном Джоне. Он и его Большая черная селки! Мне была известна старая легенда севера о том, как упыри, живущие в глубинах океана, при случае могут надевать тюленью кожу и выходить на сушу, чтобы сеять панику среди смертных. Но эта чертовщина и мой остров были в совершенно разных мирах. Я смотрел, как садится солнце, засыпая в опаловых волнах под небом, в бледных облаках которого вырисовывалось северное сияние, и я подумал, что наткнулся на одно из мест, где Мать-природа посвящает в свои секреты. Когда свет померк, на небе появились прожилки, напоминавшие корни и ветви великого туманного дерева. Это, должно быть, и был тот «отраженный свет», о котором говорил Джон.
Я разжег костер, приготовил ужин и уютно расположился на ночь. Мои догадки по поводу перелетных птиц оказались верны. Было около десяти часов, когда они начали прилетать: костер уже потух, и я курил свою последнюю трубку, прежде чем забраться в спальный мешок. Множество рябинников плавно опустилось на южную часть шхеры. Слабый свет едва мерцал и после полуночи, но различить маленьких созданий было нелегко, так как они заметили мое присутствие и не приближались ко мне ближе чем на дюжину ярдов. Но я распознал вьюрков, овсянок и птицу, которая, думаю, была обыкновенной каменкой, а также гаршнепа и песчанку, и, судя по крикам, там были и краснозобик, и кроншнеп. Спать я ушел в состоянии крайнего возбуждения, предсказывая себе плодотворный следующий день.
Я спал плохо, словно впервые проводил ночь под открытым небом. Несколько раз просыпался с ощущением, будто я в лодке и быстро гребу по течению. И каждый раз, просыпаясь, слышал взмахи крыльев несметного числа птиц, будто бархатный занавес медленно влачился по дубовому полу. Наконец я погрузился в глубокий сон, и когда открыл глаза, уже наступил день.
