бешено взметнулись вверх. В следующее мгновение коп, уже распрямившийся, сидел на асфальте, потом попытался встать, неотрывно глядя на Клифтона, голуби, успокоившись, расселись по деревьям, а Клифтон, все еще стоя лицом к полицейскому, вдруг как-то разом обмяк.
Он упал на колени, словно собираясь помолиться, и тут из-за газетного киоска вышел крепко сбитый человек в шляпе с опущенными полями и что-то негодующе прокричал. Я стоял, не в силах пошевелиться. Солнце будто взорвалось у меня над головой. Кто-то закричал. Рядом появились какие-то люди. Коп уже поднялся на ноги. Словно бы недоумевая, он смотрел сверху вниз на Клифтона; в руке у него был пистолет. Я машинально сделал шаг вперед, потом еще один, еще, и еще. Я шел, как незрячий, без единой мысли в голове, но мой мозг продолжал аккуратно все регистрировать. Вот я перехожу улицу, вот подхожу к тротуару и вижу Клифтона совсем близко — он лежит все в той же позе, на боку, и на рубахе у него быстро расползается мокрое пятно, я приподнимаю ногу, чтобы сделать еле-дующий шаг, но почему-то не могу ее опустить. За моей спиной проносятся машины, а я все никак не могу ступить на тротуар. Так я и стоял там, одна нога на мостовой, другая занесена над бровкой, а вокруг раздавались пронзительные полицейские свистки и со стороны библиотеки бежали, переваливаясь, два пузатых полицейских. Я снова взглянул на Клифтона, а коп, махнув пистолетом, отогнал меня, проговорив каким-то мальчишеским, ломающимся голосом: «Назад! Марш обратно! На ту сторону!» Это был тот самый коп, мимо которого я прошел по Сорок третьей улице несколько минут назад.
Я с трудом пробормотал пересохшими губами: «Он мой друг… Я хочу помочь…» — и наконец-то ступил на бровку тротуара.
— Ему уже ничем не поможешь, приятель. Давай отсюда. Иди на ту сторону!
Растрепанные волосы полицейского облепили потное лицо, форма была вся в грязи. Я тупо смотрел на него, не зная, что делать, прислушиваясь к чьим-то приближающимся шагом. По тротуару медленно растекалась красная лужица. Перед глазами у меня все поплыло. Я поднял голову. Коп с любопытством на меня смотрел. Я слышал, как в парке неистово хлопают крылья. Почувствовал, что затылок мне буравит пристальный взгляд. Обернулся и увидел краснощекого веснушчатого мальчишку со славянскими глазами. Он сидел верхом на ограде парка; поймав мой взгляд, пронзительно крикнул что-то кому-то позади, его круглая физиономия пылала от возбуждения. «Что все это значит?» — тупо удивился я и снова повернулся туда, куда мне меньше всего хотелось поворачиваться.
На тротуаре теперь стояли целых три копа: один наблюдал за собравшейся толпой, двое других разглядывали Клифтона. Тот, что стрелял, уже успел надеть фуражку.
— Слушай, приятель, — отчеканил он, обращаясь ко мне. — С меня на сегодня уже хватит. Пошел на ту сторону, понял?
Я открыл рот, но не смог издать ни звука. Один из полицейских, стоя на коленях, осматривал Клифтона и что-то помечал в своем блокноте.
— Я его друг, — наконец произнес я. Тот, что писал в блокноте, поднял голову.
— Все, спекся твой дружок, парень, — сказал он. — Его песенка спета.
Я посмотрел на него.
— Слышь, Микки! — крикнул мальчик с ограды. — Он уже откинулся!
Я перевел взгляд на Клифтона.
— Это точно, — подтвердил тот коп, что стоял на коленях, а потом повернулся ко мне: — Фамилия, имя?
Я назвал. Подробно ответил на все вопросы о Клифтоне. Потом приехал полицейский фургон — надо сказать, очень быстро. Я молча смотрел, как они положили его внутрь вместе с коробкой кукол. Толпа на противоположной стороне все не расходилась. Фургон уехал, а я пошел к метро.
— Эй, мистер! — раздался мне вслед пронзительный крик мальчишки. — У вашего друга были крепкие кулаки! Бац! Бац! И коп полетел вверх тормашками!
Под эти прощальные слова я, склонив голову, побрел прочь по залитой солнцем улице, стараясь стереть из памяти то, что видел.
<…>
Похороны были организованы так, чтобы привлечь как можно больше внимания. Мы устроили их не в церкви и не в часовне, а в Маунт-Моррис-парке и призвали всех бывших членов Братства присоединиться к траурной процессии.
Церемония была назначена на субботу на середину дня. Стояла жара, небо было подернуто облачной дымкой. В парке собрались сотни людей. Я в лихорадочном возбуждении бегал взад-вперед, давал указания, суетился, кого-то подбадривал, но в то же время мне казалось, что все это происходит не со мной. Здесь были братья и сестры, которых я не видел с тех пор, как вернулся работать в Гарлем. Были люди из центра города и соседних районов. Меня удивляло не только то, что все они пришли, но и то, как глубоко они переживают эту смерть.
Люди строились в колонны. Над колоннами покачивались приспущенные флаги и транспаранты, на которых было написано:
БРАТ ТОД КЛИФТОН
ЕЩЕ ОДНУ НАДЕЖДУ СРАЗИЛА ПУЛЯ
Были и барабанщики с барабанами, обтянутыми черным крепом, и оркестр из тридцати человек. Машин не было и почти не было цветов.
Процессия медленно двинулась вперед под скорбные романтические мелодии маршей. Когда оркестр стихал, по своим траурным барабанам начинали бить барабанщики. Было жарко, воздух был наэлектризован до предела. Разносчики и уличные торговцы попрятались, повсюду виднелись усиленные наряды полиции. Люди высовывались из окон, а на крышах домов под затянутым легкой дымкой солнцем стояли и смотрели на нас мужчины и мальчишки. Я шел в голове процессии вместе со старейшими лидерами района. Мы шли очень медленно; иногда оборачиваясь, я видел, что к нам присоединяются юные стиляги и местная шпана, рабочие в комбинезонах и игроки. Из парикмахерских выскакивали мужчины с намыленными щеками и развязанными галстуками: они глазели на нас и вполголоса что-то обсуждали. А я думал: неужели все они знали и любили Клифтона? Или их просто-напросто привлек бесплатный спектакль — музыка, медленно идущая толпа? Сзади налетел горячий ветер, и повеяло чем-то тошнотворно-сладким, словно запах суки в течке.
Я оглянулся. Солнце нещадно палило непокрытые головы — целое море голов. Над флагами, транспарантами и сверкающими медными трубами парил простой серый гроб, который несли на плечах рослые, крепкие ребята — товарищи Клифтона. Время от времени они менялись, и гроб, плавно покачиваясь, переходил из одних рук в другие. Они несли его высоко и гордо, и в глазах у них застыли гнев и печаль. Гроб плыл, словно тяжело груженный корабль, прокладывающий путь в море скорбно склоненных голов. В воздухе висела напряженная тишина, которую нарушали только глухой рокот барабанов и тяжелый топот сотен ног. На тротуарах толпились люди; всюду были слезы, покрасневшие суровые глаза, приглушенные вздохи.
Процессия продвигалась вперед. Мы миновали самые бедные кварталы, этот край черной тоски и печали, свернули на Седьмую авеню и направились к Ленокс-авеню. Тут я и несколько братьев — организаторов похорон — сели в такси и первыми добрались до Маунт-Моррис-парка. Брат, работавший в управлении парка, открыл нам вход на пожарную каланчу. Там под черным железным колоколом был сооружен на скорую руку помост — доски на сдвинутых козлах. Когда процессия вошла в парк, мы уже ждали наверху. По нашему сигналу брат ударил в колокол, и мои барабанные перепонки сотряс древний глухой пробирающий до нутра звук — ДУУМММ-ДОННН-ДОННН…
Гроб с телом Клифтона по винтовой лестнице внесли на каланчу и установили на помосте. Я глядел на этот дешевый серый гроб, и в голове была пустота — только звучало его имя.
<…>
Кто-то толкнул меня в бок, и я понял, что пора начинать. Настало время произнести прощальные слова. Но у меня не было слов. Я ни разу не был на похоронах товарищей из Братства и представления не имел, как должна проходить траурная церемония. Однако люди ждали. Я стоял наверху, совсем один, даже без микрофона. Передо мной был только гроб на грубо сколоченных деревянных козлах.
Я смотрел вниз, на залитые слепящим солнцем лица и пытался отыскать какие-нибудь слова. Меня охватили гнев и чувство полной бессмысленности происходящего. Сколько их здесь? Сколько тысяч? Что
