Невидимка. Фрагменты романа

и я слышал шум воды в холодных трубах и пальцами касался этих труб когда ощупью искал путь в темноте но я не мог остановиться из-за шагов у меня за спиной..

Эй, Рас, — крикнул я. — Это ты, Разрушитель? Ты, Райнхарт?

В ответ — ни звука только ритмичный топот. Когда я попытался перейти улицу меня задел бешено мчавшийся автомобиль. Он ободрал мне колено и с ревом понесся дальше..

И вдруг все это закончилось, и из подземного мира звуков я поднялся на поверхность и услышал, как поет Луи Армстронг:

Что же точит меня
Эта черная грусть?

Вначале я испугался: знакомая музыка призывала действовать, а я сейчас был на это неспособен; вот если б еще немного побыл там, внизу, тогда, быть может, и рискнул… Зато теперь я понимал, что мало кто умеет слушать такую музыку. Я сидел на краешке стула и обливался потом, как будто все мои 1369 лампочек стали софитами и шпарят по сцене школьного театрика, а режиссеры — Рас и Райнхарт. Жутко тяжело было. Казалось, я задержал дыхание и вот уже битый час не могу выдохнуть, а мозг при этом работает с удивительной ясностью, как бывает после нескольких дней жестокой голодовки. И тем не менее, было в этом что-то невыразимо приятное: невидимка слышит звучащую тишину. Мне стали вдруг внятны все мои тайные влечения — и не решался сказать «да» в ответ на их соблазнительный шепот. С тех пор я больше никогда не курил траву; и вовсе не потому, что это запрещено. Достаточно, что я вижу все, что прячется по углам (обычное дело: тебя-то не видят); не хватало еще и слышать, что там творится. Это уж было бы чересчур. В конце концов так можно и вовсе утратить волю к действию. Есть у меня на этот счет горький опыт, ведь я когда-то состоял в Братстве и имел дело с Братом Джеком, — и все же, единственное, во что продолжаю верить — это действие.

Вот вам и определение: спячка — это скрытая подготовка к открытому действию.

Кроме того, наркотики совершенно уничтожают чувство времени. Поэтому легко потерять осторожность и можно в один прекрасный день запросто попасть под ярко-желтый трамвай или под какой- нибудь гнусный автобус. Или упустить момент, когда настанет пора действовать и надо будет вылезать из ямы.

А пока благодаря щедротам «Монополей гид Лайт энд Пауэр» я живу-поживаю себе потихоньку. Вы ни за что не узнаете меня, даже если мы столкнемся нос к носу, да, скорее всего, вообще не верите, что я существую. Поэтому я ничем не рискую, признаваясь, что сделал отвод от основной линии электропередачи и протянул его к себе в подполье. Раньше я жил в кромешной тьме, куда меня загнали, но теперь могу видеть. Я осветил черноту невидимости — и vice versa А еще я играю невидимую музыку своего одиночества. Выражение это вы, наверно, сочтете нелепым, но это правда: все, кроме музыкантов, умеют только слышать музыку, но не видят ее. Возможно, моя навязчивая идея описать невидимость черным по белому родилась из желания сочинить музыку невидимости. Но я оратор, я поднимаю людей… Во всяком случае, был оратором и, возможно, когда-нибудь стану им снова, как знать? Не всякая болезнь смертельна, и невидимость — еще не приговор.

Должно быть, читая это, вы возмущаетесь: «Что за ужасный, безответственный тип!» Конечно, вы правы. Я первый спешу с вами согласиться. Я — самый безответственный человек на свете. Моя безответственность — часть моей невидимости. В конце концов, перед кем я должен чувствовать ответственность, да и с какой стати, если все вы отказываетесь меня видеть? Погодите, вы еще почувствуете на собственной шкуре, как далеко я зашел в своей безответственности. Ответственность появляется, если тебя признают, а признание — это форма договоренности. Но как договариваться, когда сталкиваешься только с отрицанием? Взять хотя бы того парня, которого я чуть не забил до смерти: кто должен нести за это ответственность? Я, что ли? Ну уж, дудки. Это он налетел на меня, он оскорбил меня. Кроме того, он должен был заметить, что я разъярен, что я вне себя. Где был его инстинкт самосохранения? Этот лунатик спал и грезил на ходу. Но разве не он — полновластный хозяин в своем воображаемом мире, который, увы, единственно реален? И разве не он сам пожелал исключить меня из своего мира? Между прочим, если бы он позвал полицейского, не его, а меня забрали бы в участок за злостное хулиганство. Да, да, да! В тот раз я опять проявил ужасную безответственность: надо было, коли уж я вытащил нож, до конца отстаивать кровные интересы общества. Когда-нибудь такая вот глупость приведет к трагической развязке. Лунатикам в конце концов придется платить по счетам, причем виноватым и тут окажется невидимка — всегдашний козел отпущения. Но я ушел от ответственности; слишком уж мучительны были клокочущие у меня в голове противоречивые мысли. Я струсил…

И все-таки, что же точит меня эта черная грусть? Наберитесь терпения…

<…>

Заседание Комитета проходило в зале с высокими готическими потолками. Когда я пришел, все уже были в сборе и сидели на раскладных стульях вокруг двух небольших сдвинутых вместе столиков.

— Ну что ж, — произнес брат Джек, — ты как раз вовремя. Это хорошо. Мы поощряем в наших лидерах точность и аккуратность.

— Я постараюсь всегда приходить вовремя, брат, — ответил я.

— Итак, братья и сестры, вот наш главный оратор, — представил меня брат Джек. — Можем начинать? Все в сборе?

— Все, кроме брата Тода Клифтона, — раздался чей-то голос.

Брат Джек удивленно покачал рыжей головой.

— Неужели?

— Он сейчас придет, — поспешил объяснить один из младших членов Братства. — Мы сегодня работали до трех ночи.

— Ну и что? Все равно он обязан являться вовремя, — брат Джек достал из кармана часы. — Начнем. У меня мало времени, но много нам и не потребуется. Все вы знаете о последних событиях и о том, какую роль сыграл в них наш новый брат. Коротко говоря, наша цель — постараться, чтобы сделанное не пропало втуне. У нас две задачи: во-первых, повысить эффективность агитации; во-вторых, направить энергию масс в нужное русло. Для этого необходимо резко увеличить численность нашей организации. Народ полностью готов к действию, и, если нам сейчас не удастся повести людей за собой, они вернутся к привычной пассивности или того хуже — впадут в цинизм. Мы должны немедленно нанести удар! Мощный удар! И вот для этого, — он повернулся ко мне, — наш брат назначен оратором в Гарлеме. Ему нужно оказать всемерную поддержку. Он будет нашим новым орудием, способным усилить влияние Комитета…

Тут раздались отдельные хлопки, и следом — звук открывающейся двери. Я взглянул в другой конец зала, туда, где заканчивались ряды стульев, и увидел вошедшего молодого человека. Он был примерно моего возраста, высокий, без головного убора, в плотном свитере и узких брюках. Все обернулись; я услышал восхищенный вздох какой-то женщины. Вновь прибывший шел по проходу легкой, танцующей негритянской походкой, а когда, дойдя до середины зала, вышел из тени на свет, я заметил, что он очень красив и очень черен. У него были четкие правильные черты лица, словно выгравированные на черном мраморе — как у некоторых статуй в музеях Новой Англии. Такие лица можно порой увидеть и в южных городках, где до сих пор белые потомки богатых семей и черные отпрыски их негритянской прислуги носят одни и те же имена и похожи и обликом, и характером, словно две пули, вылетевшие из одного ствола. Вошедший пересек зал и непринужденно сел, положив на стол сильные мускулистые руки. Я видел крепкие костяшки его пальцев, выпуклую грудь под свитером, легонько пульсирующую жилку на шее, гладкий квадратный подбородок и белый, наклеенный крест-накрест, пластырь на бархатно-черной коже, нежно обтягивающей гранитно-твердые афроанглосаксонские скулы.

Он откинулся на спинку стула и обвел нас дружелюбным, но слегка отрешенным взглядом, в котором ощущался какой-то невысказанный вопрос. Я сразу почувствовал в нем потенциального соперника и исподволь на него поглядывал, гадая, что он из себя представляет.

— Итак, брат Тод Клифтон опоздал, — произнес брат Джек. — Наш молодежный лидер опоздал.