«А, да не в нем дело, — досадливо отмахнулся Рябошапко. — Надо смотреть в корень. Что значит руководить? Это во как — всех в кулаке! Чтоб трепетали! Чтоб страх чувствовали! Чтоб свой шесток каждый не забывал! — Рябошапко передохнул и криво усмехнулся: — Признаться, я сам промашку дал тогда. Не обговорил вовремя, до бюро то есть, с секретарями райкома, не настроил их как нужно, а они, понимаешь, уперлись на заседании и не дали мне свою линию провести, отстояли начальника. А у меня ведь и кандидатура своя была намечена на это место».
«Вон вы чего добивались! — вырвалось у меня. — А тоже — о принципах толкуете…»
Он кивнул.
«Давай, давай. Теперь все можно. Мне карьеризм приписали и много чего другого, когда из партии исключали и с работы снимали».
«И правильно сделали, — кивнул я. — Все-таки есть правда на свете, а?»
Он оскорбленно посмотрел на меня.
«Напрасно торопишься радоваться. Как бы осечка не вышла. Ты думаешь, с Рябошапкой все кончено? Подожди, нас еще позовут, мы еще нужны будем».
«Да нет, Рябошапко. Кончилось ваше время. И не ждите, таких, как вы, мы не позовем никогда».
«А ты-то тут при чем? — злобно взглянул на меня Рябошапко. — Думаешь, добился трех нашивок на рукав, так теперь начальником стал? Из грязи в князи выбился, да? Это про тебя, что ль, пишут в газете „верный слуга народа“?»
«Про меня. Ну и что?» — спокойно спросил я.
«А то. Слуга-то слугой, а за границу ведь не пускают? Визы не дают?.. Вот тебе и „слуга“».
Он торжествующе выплеснул еще одну рюмку в рот и закусил селедкой.
«Не дают, — подтвердил я. — Но что же из этого следует?»
«А то», — многозначительно кивнул Рябошапко.
«Успею еще и за границу наплаваться. Не все сразу делается».
Рябошапко тяжело засопел и закурил папиросу.
«Ну, ну, надейся, святая простота».
«Где же вы сейчас работаете?» — спросил я его.
Рябошапко раздраженно затушил папиросу.
«Нигде пока. Хотел в пароходство — не приняли. Там вроде тебя рассуждают. Но я и на лесоразработки не поеду, — вдруг погрозил он кому-то злобно пальцем. — Не поеду. Не дождетесь. Еще придете в ножки мне поклонитесь: пожалуйста, мол, на руководящую работу… У меня опыт… Я из-за принципов пострадал… — Он вдруг часто заморгал ресницами, и на глазах показались слезы. Он смахнул их пальцем и снова выпил рюмку водки. Потом помолчал и спросил: — Ну, а как, отца-то реабилитировали?»
«Нет пока. Но я жду».
«Жди, жди, — ехидно протянул Рябошапко. — Думаешь, им там, — он ткнул пальцем вверх, — только и заботы, что о твоем отце? Наплевать им на него. Он кем был? Рабочим? Ну, тем более. У них там теперь столько начальников больших ждут реабилитации, что не до простых смертных».
«Вам все мерещится прошлое, Рябошапко, да только теперь по-иному жизнь идет».
Рябошапко сидел и покорно кивал головой. И вдруг мне стало ясно, что он все равно ничего не поймет и до конца своих дней будет считать себя «пострадавшим за принципы», хотя на самом деле он был всегда подленьким, мелким, беспринципным человеком.
Я встал, расплатился за ужин и ушел из ресторана. Больше я его не встречал. Говорят, он уехал в другую область. Только, думаю я, не должны ему верить и там. Кончилось его время, кончилось навсегда.
Вскоре после этой встречи я получил документы о полной реабилитации отца. Указали и о том, что ссылка матери также была незаконной.
После двадцатого съезда КПСС я вступил в партию. Ну, дальше моя жизнь пошла по нормальному фарватеру: плавал, спокойно учился, получил диплом инженера-судоводителя, стал капитаном… Жаль только, с Наташей видеться редко приходится. Ох, редко. Но, видно, это участь всех моряков…
Я не заметил, сколько времени прошло с тех пор, как капитан Усачев начал свой рассказ. А сейчас было уже далеко за полночь. Давно уже умолкла музыка в городе, и все вокруг погрузилось в сон.
Временами в темноте балкона ярко вспыхивал огонек папироски, и тогда красноватым светом озарялось лицо Усачева, становились видны его прищуренные глаза, высокий лоб и треугольнички мелких морщинок, разбегавшихся от уголков глаз к вискам. Огонек папироски слабел, затем, словно падающая звезда, стремительно отлетал в сторону и пропадал. Проходило время, и красноватая точка опять проплывала вверх, вспыхивала ярким алым светом, и вновь из темноты выступало спокойное и сосредоточенное лицо капитана. Он курил, наслаждаясь покоем и тишиной и отдыхая от долгого рассказа.
Я смотрел на него и знал наверное, что нет, не буду я писать серию очерков о героике морской жизни. Я должен написать о жизни капитана Усачева, ничего не придумывая и не убавляя из услышанного в этот вечер. Так я и поступил.
