Сыновья в замешательстве: что же делать? Первый сын говорит: 'Может быть, мы все же дадим ему умереть спокойно?' Но седьмой перебил его: 'Если бы пророк оставил завещание, то не убили бы Хусейна!' Больной слышит этот разговор, и взор его устремляется на бутыль. Врач просит сыновей больного выйти в соседнюю комнату и переговорить там. Они выходят и говорят, перебивая друг друга: 'Он так страдает от боли! Неужели в ваших сердцах не осталось и капли жалости?'— 'Если бы мы действовали так, как я говорил, когда мы ехали сюда...'— 'Почему бы нам не отправиться к мавзолею Сиди Абделькадера? Мы принесем в жертву быка, а мясо раздадим бедным. Будем молить его, чтобы он принял к себе нашего отца и облегчил его муки. Может быть, это поможет делу?'— 'Твой Сиди Абделькадер совершенно ни при чем. Нам сейчас нужно получить завещание. А если он умрет, не оставив завещания, то это тяжким бременем ляжет на наши плечи'. — 'Я боюсь, что он не умрет и отомстит всем нам!'—'Он должен, должен умереть!'— 'Почему должен?'— 'Да потому что, если он не умрет, наш спор лишен всякого смысла'. — 'А разве нам так уж необходимо спорить?'—'Я боюсь, что, скорее, мы все умрем один за другим, а он еще будет жить целую вечность!'—'Ты же его старший сын, почему ты молчишь?'— 'Будьте милосердны!'— 'Что значат эти слова?' — 'Я же говорю вам, что у него есть другие сыновья кроме нас!'—'Другие сыновья? Где они?'—'Они появятся после его смерти!'— 'А что, разве в прошлом у него было что-то, о чем мы не знаем?'—'Конечно, до того, как он стал нашим отцом... Мы же знаем о его жизни только после нашего рождения, а не до того!'—'Слушать тебя невыносимо!' — 'Тогда я и вовсе не стану говорить!' Больной смотрит на бутыль, капли медленно вытекают из нее. Зачем? Для кого? Бутыль не спросит, что несут с собой ее капли: жизнь, которая радует, или смерть, которая печалит. Может быть, и все сущее в этом мире подчинено тому же принципу? Бутыль ничего не ведает о больном, она не знает, что жизнь его очень важна. А он знает это. Он понял это в тот самый момент, когда сбросил с головы азхарскую чалму, чтобы взять в руки ружье! В решающий момент истории алжирский феллах сбросил чалму, обнажив свою голову! Когда говорят ружья, чалма должна отдыхать. В давние времена чалма считалась символом мужского достоинства... Но жизнь изменилась. Чалма перестала быть символом, который радует душу. Замыслы, рождающиеся в голове, переросли чалму! Некоторые из однокашников предостерегали его от рискованного шага, но история, рассказанная азхарским шейхом, разрешила все сомнения в его душе: '...тот, кто хочет построить свое будущее... должен отправиться в казарму, а не в медресе!' И впрямь, перед ружьем одни люди становятся маленькими, другие — великими. Так было повсюду во все времена. Одна дикарка дала жизнь Гаруну аль-Рашиду, другая Абдуррахману аль-Дахилю6, но история не отметила своими праздниками этих великих матерей, несмотря на все то, что было связано с ними. Винтовка вписывала вечным огнем имена в историю, чтобы осветить путь всем взявшим в руки оружие, во все века и во все времена. В одно мгновение, здесь и там, останавливала она долгую историю монархий! Века ненавистного колониализма, чванства, тяжелых сапог, попиравших честь и достоинство народов, были остановлены в один светлый миг пастушьими посохами и крестьянскими мотыгами! Ясный путь лежал перед бывшим азхарским студентом-богословом... Потом жизнь стала сложней и мучительней. Все перепуталось, стало неясным, в жизни появилась какая-то неуверенность во всем. Солнце закатилось за горизонт и до сих пор не всходит. Затянулись зима и ночь. Надежда и боль переплелись в священном объятии. Жизнь утратила свой благоуханный аромат. Многое в жизни измельчало, а вместе с тем измельчали и сами люди. И винтовка осталась единственной ценностью, единственной честью и единственной надеждой. А эта прекрасная женщина, соблазняющая мужчин и убивающая их! Он склонился к ней, и она отдала ему все, чем одаривала других, таких же, как он, влюбленных в горнее счастливое мгновенье. Но ему в одно мгновенье она отдала все то, что другим отдавала годами. Она была сурова с ним, а потом приласкала его. Она увлекала его своей любовью в минуты отчаяния и отстранялась в минуты надежды. Мало-помалу она открыла ему все свои уловки и прелести. Одними устами она даровала ему любовь и горечь. Он никогда не жаловался и не вздыхал, а она не тяготилась его крестьянскими и азхарскими пороками. Она рассказывала ему о своем тяжелом прошлом, наполненном проклятиями и славными делами, рассказывала ему о будущем, где к ней вернется ее непорочность и святость, давала ему обещания, вселяла надежду, чтобы он видел перед собой это будущее и ее в нем непорочной... 'Ах, как она прекрасна и как несчастлива! Ах, эти ее обещания и угрозы!' Его глаза были полны любовью к ней, и он ничего не замечал, кроме этой любви! И тогда она сказала ему: 'Берегись! Любовь не сможет родить ничего, кроме поэзии! Ружья рождают вождей!' Он заговорил с ней, окутанной прозрачным пылающим маревом: 'Я утолю твою жажду родником моей мечты, я сложу для тебя песню из пастушеских мелодий нашей деревушки. Я омою лик твой пригоршнями лучей утренней зари, каждой зари! Я окутаю душу твою вечерним закатом, сотканным моей винтовкой! Я напишу тебе стихи, подобные невинному детскому смеху, кроткому блеянию ягнят, благоуханному аромату цветов. Каждое утро я стану устремляться высоко в небо, чтобы возвестить миру твое имя, пока ты сама не станешь миром. Как я люблю тебя и как я стражду! Как хочется мне увидеть это будущее, о котором ты рассказывала мне, будущее, полное . очарования! Я вижу тебя в этом будущем шествующей в одеждах, сотканных из лучей зари!' Она прижала его к своей груди, поцеловала, и любовь разлилась по всему его исхудавшему телу. Она любит его, если обрушивает на него все потоки своей любви, вопрошая о далеком прошлом, чтобы прибавить ему силы и твердости. Он идет к своему будущему твердой поступью, чтобы поймать звезды и лучи! Танки строятся в длинные колонны, чтобы скрыть день! Летят самолеты, плотным покрывалом заволакивая небо, чтобы помешать свету проникнуть на землю! А она освещает землю своим светом... Прекрасная женщина любуется им! Она не боится ночи, вот уже она играет с луной... Пространство сжимается до размеров обычной комнаты. Мечта сжимается и превращается в бутыль с питательным раствором. А желание сыновей узнать о завещании разгорается все пуще: 'Посмотрим, что будет сказано в завещании!'—'Посмотрим, что он нам оставит в конце концов!..' Они снова возвращаются в комнату и выжидательно смотрят на больного. Тот смотрит на них. Вперед выступает седьмой сын: 'Бесценный ты наш, мы тебя так уважали и любили...' Четвертый сын: 'Наш самый бесценный, мы так тебя уважаем и любим!' Седьмой сын: 'Будь как Абу Бакр7!' Четвертый сын: 'Будь как Омар8!' Первый сын: 'Стань пророком!' Входит врач: 'Прошу вас, он в очень тяжелом состоянии!' Они уходят в соседнюю комнату и начинают ждать. Их слова теряются где-то в пространстве комнаты. Они не дошли до сознания больного, кроме последних слов, 'стань пророком!'. Он устало говорит себе: 'Пророком? Но чьим? Я— влюбленный'. В воображении его ясно возникают черты его любимой жены, он слышит ее голос, обращенный к нему, предостерегающий, пробуждающий его: 'Не будь глупцом! Я не создана ни для кого! Я не такая, как другие женщины! Я люблю того, кто любит меня, но и новая любовь не сотрет с души моей воспоминания о прошлой любви! Я не принадлежу никому. Я другого рода... Моя любовь так необъятна, она не может сойтись на одном человеке. Прими от меня то, что я дарю тебе. Я утолю твою ненасытную молодость. Будь как прохожий, которого одолела жажда и который наткнулся на полноводный источник... Не спрашивай, кто пил из него до тебя и кто припадет к нему после!' Больной вспоминает все это. Его восхищает эта неколебимая логика. 'Боже мой! Как мала моя любовь, как коротки мои мечты!' 'Не спрашивай, кто пил до тебя и кто придет после!' Слова меркнут в его сознании, а перед глазами вновь вырисовывается бутыль с питательным раствором, и где-то в глубине души остается мысль: 'Я—разорвавшаяся электрическая свеча! И все же свет
