В полдень стрелец принес ему обед — глиняную чашку со щами, хлеб, шкалик водки. Поставил все это на пол и сказал:
— Тут щи и шкалик. Не пролей!
— Сгинь! — в сердцах сказал Болотников.
Стрелец укоризненно покачал головой:
— Безглазый, а гордец.
— Пошел вон! — узник приподнялся. Он был готов броситься на караульного. Тот трусливо выскочил из коморы.
А перед вечером к нему явился невысокий, сухонький поп крепостной церквушки Селиверст. Он стал перед узником и, подняв перед собою тяжелый серебряный крест, сказал негромко и увещевательно:
— Раб божий Иване! Господь послал меня ноне к тебе: покорися царю, воздай кесарева — кесареви…
— Не покорюсь! — упрямо ответил узник.
— Отринь гордыню… покайся в грехах пред ликом всевышнего, и простит он тебе прегрешения твои…
— Мне каяться не в чем. Жил правдой. Совесть моя чиста перед народом!
— Правда едина есть у всевышнего токмо, — сказал поп.
— Правда живет в народе!
— Народ многолик и неразумен. Едина правда есть у Него! Покайся, узник! Признай веру Христову!
Болотников нетерпеливо махнул рукой:
— Оставь меня, отец!
Поп помялся, опустил крест на цепь и вышел.
Воевода приказал Молчану прислать к нему Марфушку. Молчан на розыски отправил Прасковью. Накинув кацавейку и полушалок, стряпуха скорой рысцой пошла к Ониське, думая, что Марфушка может быть только там.
Узнав, что ее кличет воевода, Марфушка перепугалась и сначала не хотела идти, порывалась убежать к знакомому скорняку.
— Куды побежишь? — увещевала Прасковья. — Поди к воеводе, он те худа не учинит.
Не без страха и душевного трепета вошла Марфушка в покои Данилы Дмитрича. Воевода сидел за столом, покрытым набойчатой скатертью. Позади, у окошка, расписанного морозом, скрестив руки на груди и набычившись, стоял гость. Марфушка и взглянуть на него не смела.
— Полы в съезжей мыла? — спросил воевода.
— Мыла.
— Узника зрела?
— Зрела. Пригляден ликом и, видать, добрый…
— Дура! — воевода гневно стукнул кулаком по столу. — Может ли быть добер и пригляден вор? Вовсе разума лишилась девка! — Данила Дмитрич обернулся к сотнику. Тот промычал:
— М-м-да-а-а…
— Дак вот, — вновь обратился воевода к Марфушке. — Чтобы о съезжей никому ни слова, и об узнике тоже. Иначе — подолишко задеру и запорю досмерти! Уразумела?
— Уразумела.
— Смотри, толстопятая! — ухмыльнулся сотник, вздернув припухлый носище. — Язык вырвем!
— Никому не буду баить. Все поняла, — облегченно вздохнула Марфушка.
Вьюга наконец утихла. Видно, иссякли запасы ветра и снега у зимы. К ночи открылось глубокое темное небо без единого облачка. Из-за маковок собора всплыла луна, и все кругом ожило, засеребрилось, замерцало. В башне сквозь смотровое окошко пятно лунного света легло на стену, на плечо дежурного стрельца. Зеленовато-голубыми блестками вспыхивали снега. Под ногами караульщиков, расхаживавших вокруг съезжей, снег повизгивал пронзительно звонко. Морозило.
Болотников проснулся от гулкого удара в стену — треснуло на стуже бревно в срубе. Где-то неподалеку заржал конь, заскрипели по снегу полозья, послышались голоса. Они приближались к съезжей. Захлопала дверь: в караулку входили люди.
За мной пришли! — дрогнуло сердце у Ивана Исаевича.
И в самом деле, засов заскрежетал, дверь в комору распахнулась, и Болотников услышал голос воеводы:
— Вставай, Ивашко! Собираться в дорогу приспело время!
Иван Исаевич молча приподнялся на соломе. Голова закружилась, сердце будто оторвалось. Подскочили стрельцы, взяв под руки, помогли встать. Скрутили за спиной руки, нахлобучили шапку и повели. Кандалы были так тяжелы, что узник с трудом переступал. Цепи не звенели, а только тяжко бухали.
Дюжие стрельцы быстро доставили Болотникова к розвальням, стоявшим у крыльца, положили на ворох соломы, укрыли попоной. Сами сели по бокам, подняли воротники кафтанов. Ефимко Киса, сидевший в передке саней, взялся за вожжи. Тройка нетерпеливо рыла копытами слежавшийся снег.
Позади — другие сани-кресла. В них — воевода, сотник и Молчан. Вороной жеребец косил глазом на седоков.
— Трогай! — негромко сказал воевода.
Киса дернул вожжи. Тройка рванулась и понеслась. Караульный стрелец заранее отворил ворота. Проводив обоз, он запер их и, поспешив на башню, прильнул к смотровому окошку. Внизу, по дороге, двумя темными пятнами скользили сани и с боков бежали плотные тени. При луне посверкивали бердыши стражи. Вот сани скрылись за посадскими избенками, а потом показались уже на просторной равнине, на реке.
Яшке велели к полуночи выбить во льду прорубь. Зачем — не сказали. С вечера он долбил и долбил пешней толстый лед, а потом, поставив веху — срубленную молодую елку, бросил пешню и сел на сугроб снега, похлопав по нему лопатой, чтобы был плотнее. Зачем ему стрелецкий десятник велел вырубить полынью тут, вдали от крепости? Не пойдут же сюда бабы полоскать белье!
Яшка задумался. Тревожные мысли не давали ему покоя…
Иван Исаевич лежал под попоной. Куда же его везут? Куда? Он высвободил голову и спросил:
— Куда везете?
Стрельцы молчали. Иван Исаевич снова спрятал лицо от мороза и уже больше ничего не спрашивал.
Поехали тише. Лошади проваливались в снег, сани на сугробах мотались из стороны в сторону, а потом и вовсе остановились.
Далеко позади виднелись стены и башни крепостцы. На правом берегу Онеги стеной темнел ельник, на левом — пустынные заснеженные поля. И надо всем этим — луна в окружении отчетливо видимых звезд. Одна звезда, яркая, крупная, мерцала, как живая, над головами приехавших.
Иван Исаевич ничего этого не видел. Над ним сомкнула черные крылья вечная ночь…
Стрельцы помогли ему сойти с саней, поставили на ноги. Иван Исаевич почувствовал под ногами расчищенный снег, плотный, будто лед. Ему сказали:
— Иди!
— Иди!
— Чего стоишь? Иди!
— А куда идти? — неуверенно спросил он.
— Иди прямо!
Он шагнул вперед, с усилием волоча оковы. Сердце подсказывало, что ему, видимо, пришел конец. Но какой? Болотников остановился в нерешительности, но сзади больно ткнули в спину древком бердыша. Голос стрельца как будто дрогнул:
