личности при исполнении служебных обязанностев. А ну, повторите!
— Заткнись, ты, суслик! Чтоб тебя побрали бродячие мертвецы, — зло вырвалось у Дохватова.
Холмин предостерегающе схватил его за рукав.
— Василь Петрович!
Но было уже поздно. На физиономии парня изобразился панический ужас, и он, как ужаленный, отскочил от стола, смахнув с него тарелку с борщем. Бурая жижа лужей разлилась по полу. С минуту простояв столбом, парень кое-как пришел в себя и заговорил плачущим голосом, ища поддержки у сидящих за соседними столиками. При этом он усиленно напирал на окончания слов, приставляя к ним мягкий знак:
— Товарищи! Граждане! Что же это такое делается? Приходють. Требують мяса. Плодоовощное не пьють. Обзывають сусликом. И пужають. Бродячими мертвецами пужають. Это что же, я вас спрашиваю?
«Товарищи» и «граждане» сидели, опустив носы в свои тарелки и стаканы и делая вид, что они ничего не видели и не слышали. Убедившись, что его восклицания и вопросы производят на них действие «гласа, вопиющего в пустыне», парень обратился к кому-то, сидевшему в самом темном углу столовой:
— Кондратий Палыч! Ты-ж надзиратель за порядком. Так чего молчишь? Тут явная вражеская вылазка.
Из угла выдвинулась долговязая фигура и подошла к столику, занятому Холминым и Дохватовым. На них уставилось молодое, почти мальчишеское лицо, которое можно было бы назвать красивым, если-б не рябины оспы и отсутствие левого глаза на нем.
— Об чем шум, граждане?
Дохватов ощупал его косым, оценивающим взглядом.
— А вы, кто такой?
Одноглазый ответил на вопрос по-мальчишески звонко, но с претензией на важность и внушительность:
— Старший осодмилец.[5]
Дохватов криво ухмыльнулся.
— Ага! Важная, значит, птица.
— Важная или неважная — это не ваше дело. Предъявите документы!
— Пожалуйста.
Агент Уголовного розыска и репортер достали из карманов свои паспорта и командировочные удостоверения. Осодмилец взял их и начал читать, беззвучно шевеля губами. Прочел внимательно, еще внимательнее осмотрел печати и, возвращая документы владельцам, заговорил нравоучительным тоном:
— Нехорошо, товарищи. Очень нехорошо. Вас сюда зачем прислали? Пух-перо заготавливать. А вы чем занимаетесь? Всякими классово-чуждыми разговорчиками вызываете недовольство окружающего населения вообще и обслуживающего персонала Дома крестьянина в частности. Это, товарищи, граничит с контрреволюцией. Так и до исправтрудлагеря докатиться можно.
Слушая одноглазого юнца, Дохватов еле сдерживал и гнев, и смех. Холмин многозначительно и умоляюще смотрел на агента, опасаясь, что он чем-нибудь выдаст их инкогнито. Но Дохватов сдержался, погасил огонь своих цыганских глаз и, напустив на себя простоватый вид, сказал просительно:
— Вы, товарищ старший осодмилец, на нас, пожалуйста, не обижайтесь. Мы же ни в чем не виноваты. По пути в ваше село, на полустанке слыхали про бродячих мертвецов. Будто, они у вас в селе завелись. А кто такие эти бродячие мертвецы…
Закончить фразу ему не дали стук распахнувшейся двери столовой и громкий голос с порога:
— Кто тут бродячими мертвецами интересируется?
Холмин, вскинув голову, быстро повернулся на стуле к порогу. Там стоял тот, кого обычно называют «первым парнем на деревне» — молодой советский гармонист. Находясь в состоянии сильного подпития, он еле держался на ногах. И гармонист и его гармонь, висевшая на ремне через плечо, были мокры от дождя, поливавшего по-осеннему с самого утра.
— Мы интересуемся, — поспешил ответить Холмин на вопрос пьяного.
Гармонист шатаясь подошел к нему и спросил заплетающимся языком:
— Вы. А в-вы откуда взялись?
— Из города, — ответил репортер.
— С городу, — повторил гармонист. — А я завтра в город поеду. В обком партии. До самых главных властей. И все им про бродячих мертвецов расскажу. Вы тут, — пьяным жестом обвел он столовую, — ничего про них не знаете, а я знаю. Вот как.
И в подтверждение своих слов он растянул гармонь, нажав на басы. Гармонь рявкнула и загудела.
Дохватов, не сдержавшись, вскочил со стула.
— Что-ж ты знаешь?
Гармонист хотел что-то ответить, но в разговор вмешался одноглазый осодмилец. Схватив пьяного за руку, он потянул его в сторону со словами:
— Слышь, Пашка! Уймись! Не разоряйся тут. Иди спать лучше. Нечего по пьянке языком ляпать. Спать иди, говорю!
— Отстань, осодмильская твоя душа, — оттолкнул его пьяный. — Мне спать не требуется. Я выспался.
— Пашка! Призываю к порядку!
— А мне наплевать.
Гармонист тряхнул русым чубом, свисавшим из-под ушастой шапки, и пьяно запел:
Парень с мокрой тряпкой, топтавшийся возле них, произнес голосом, еще более плачущим, чем до этого:
— Кондратий Палыч! Это что же такое делается? Пьяные гармонисты. Болтають всякое. Поють. Играють. Плюють. Я этого так не оставлю. Чичас в сельсовет пойду. С жалобой.
Он нырнул в кухню и, сейчас же появившись оттуда в картузе и наброшенном на плечи полушубке, поспешно вышел из столовой на улицу.
— Пашка! В последний раз предупреждаю, — возвысил голос одноглазый.
— Наплевать, — упрямо повторил гармонист.
— Не хочешь, значит, по-хорошему? Тогда я участкового милиционера вызову. Он тебе за хулиганство дело пришьет, — и осодмилец ушел, хлопнув дверью. Гармонист обиженно сказал Холмину и Дохватову:
— Вот, граждане с городу, какие у нас властя. Видали? Даже песни играть не дозволяют. Эх, жисть…
— Ты бы, Пашка, в сам деле, шел домой, а то заявится сюда Тюха-Митюха со своей милицейской папкой и протокол на тебя составит, — посоветовал ему один из ужинающих.
— Это верно. Надо иттить, — согласился пьяный, вдруг протрезвев и сообразив, что вызов милиционера не предвещает для него ничего хорошего.
— А что же ты, все-таки, знаешь? — повторил свой вопрос ему Дохватов, но гармонист отмахнулся от него и, в последний раз растянув гармонь, поплелся к двери.
— Гармониста, пока он пьян, нельзя упускать, — шепнул Холмин Дохватову, вставая со стула. — Я за ним пойду. А вы, Василь Петрович, поскорее расплачивайтесь за борщ и догоняйте меня…
