видела морщины на его лице, видела, как его нижняя губа оттягивала подбородок вниз, к мягким складкам кожи под ним. Теория здесь была беспомощна. Теория разрушает, она бесцельна, не дает ни смысла, ни утешения. Если бы она не знала об этом раньше, она узнала бы это сейчас.
Полицейские поблагодарили их, примерили на свои лица мимолетное подобие улыбок, и затем Шон провел их к выходу, а Мелани встала с дивана с неотчетливой идеей приготовить себе травяного чая, чтобы успокоиться. Как только закрылась дверь, она произнесла вслух имя Шона, и почти сказала это, почти сказала: «Шон есть кое-что, что я хотела тебе сказать», – но теперь в этом не было смысла.
Шон отошел от двери – плечи опущены, уголки рта вытянуты вниз. После стычки на газоне он натянул на себя джинсы и первую попавшуюся под руку рабашку – гавайский ситец с веселеньким рисунком, состоящим из пальмовых веток и маленьких ананасов, – и она заметила, что он неправильно застегнул пуговицы. Он выглядел, как человек, потерявший надежду. Он выглядел потерянным в своей собственной гостиной.
Запечатлев в сознании подобный образ Шона, она бессознательно задумалась об еще одной женщине, взятой в плен сиу, молодой женщине, забранной у мужа, чтобы стать женой вождя. Действие происходило среди дыма и неразберихи отчаянной битвы, на фоне криков взывавшей о помощи дочери, перекрывавших вопли, проклятия и перекатывающийся гром сотен стреляющих одновременно ружей. Несколько месяцев спустя, спасаясь вместе с пленившими ее индейцами после поражения в бою, она увидела воина-противника, подъезжавшего к ним на своем мустанге в полном боевом облачении – сзади висел платок, связанный ею для дочери, а на нем все еще держался крохотный сморщенный скальп с остатками волос – великолепных белокурых волос.
