полная отчаяния и разочарований.
Через три месяца сбережения окончательно истощились, и Бальдазар опять стал работать по найму. Он вскапывал поля, рыл оросительные каналы, сажал деревья и виноградники для одного незнакомца за другим. А на его собственной земле после первых недель лихорадочной деятельности, после нескончаемых трудов в попытках удобрить бесплодную землю перегноем и случайно добытым куриным пометом, единственное, что он смог достичь, – это получить овощную грядку, такую жалкую, что ее устыдилась бы самая неприхотливая домохозяйка. Он мечтал о независимости: от отца, братьев, от длинноносых янки – его строительных боссов в Бостоне и на Манхеттене. И чего он добился? Снова попал в очередную кабалу.
Он был подавлен. В депрессии. Мрачный. Отчаявшийся. И ведь обманул его не мистер Евфратес Мид, а земля, сама земля предала его. Поднимая и опуская лопату, потея среди таких же истекающих потом мужчин, он думал о самоубийстве в самых изощренных и изысканных вариантах – тогда глаза его навеки закроются и он уже никогда не взглянет ни на свою никчемную землю, ни на свою никчемную жизнь. И вот однажды дождливым днем, сидя у прилавка аптеки Сиагриса с чашкой кофе и гамбургером, он увидел то, что изменило всю его жизнь. Видение было ясным и таким же реальным, как сама плоть. А еще оно грациозно двигалось с плавностью живой женщины, женщины, до которой он почти что мог дотянуться и…
– Принести вам что-нибудь еще? – спросила она.
Он так удивился этому вопросу, что ответил по-итальянски. Оливковые глаза, убранные наверх волосы, а кожа, которую так и съел бы, но разве не старый Сиагрис, лохматый грек, жарил ему гамбургер и поставил тарелку на прилавок перед его носом? Или он грезит?
Она смотрела на него, чуть нахмурившись, руки лежали на бедрах.
– Что вы сказали?
– Я… это, – промямлил он на своем английском, – нет, нет, спасибо… но кто, то есть…
Она была так спокойна – настоящее воплощение покоя, хотя остальные клиенты – мужчины в костюмах, два мальчика с матерью, неспешно лакомящиеся мороженым – все подняли на нее глаза и ждали ответа.
– Я Ариадна, – произнесла она. – Ариадна Сиагрис, – и, оглянувшись через плечо на стоящего у гриля полного черноглазого мужчину, добавила, – это мой дядя.
Бальдазар был очарован, а также несколько поражен. Ариадна была прекрасна, по крайней мере, на его изголодавшийся взгляд – и ему хотелось сказать ей что-нибудь умное, заигрывающее, чтобы она поняла, что он не какой-то там очередной итальянский поденщик, ни кола ни двора, у которого в кармане и наберется-то лишь на гамбургер, а землевладелец, будущий хозяин виноградников Бальдазар Форестьере. Но в голове царила гулкая пустота, а язык словно окаменел и присох к небу. Затем он почувствовал, как его челюсти сами по себе разжались и услышал свои слова:
– Бальдазар Форестьере, к вашим услугам.
Он навсегда запомнит этот момент и будет думать о нем, копая землю, нагружая и откатывая тачку, потому что она посмотрела прямо ему в глаза, словно пытаясь увидеть его насквозь, а потом вздернула кверху уголки рта, прижала к губам два пальца и хихикнула.
Той ночью, лежа на жалкой кровати в своей лачуге, которая едва ли превосходила размерами небольшой курятник, он думал только о ней. Об Ариадне Сиагрис. Это она. Та, ради которой он приехал в Америку. Он произносил ее имя, а дождь бил в грубую крышу, пробиваясь внутрь через сотни щелей и трещин, сочась на его уже и без того влажное одеяло, но он все повторял ее имя и наконец дал торжественную клятву, что однажды она станет его невестой. Однако холодина стояла страшная, ночь за стенами была бесконечна и черна, а зубы отбивали такую дробь, что он едва смог произнести слова клятвы вслух. Он, безусловно, спятил и знал об этом. Как он мог только подумать, что у него есть хоть какой-то шанс? Что он может предложить ей, девушке, приехавшей из Чикаго, штат Иллинойс, чтобы жить со своим дядей, процветающим греком, девушке с образованием, привычной к изящным вещам и книгам? Да, он о ней кое-что узнал – выйдя из аптеки, он только этим и занимался до самого вечера. Ее родители умерли, погибли при столкновении поездов, ей девятнадцать лет, и она и две ее младшие сестры и три брата разъехались по родственникам. Ариадна. Ариадна Сиагрис.
Дождь был безжалостен. Он бормотал, вздыхал и рычал. Бальдазар натянул на себя все имеющиеся у него тряпки, завернулся в одеяла и скорчился у масляной лампы, трясясь от холода даже здесь, в Калифорнии. Ночь все не кончалась, невыносимая ночь. Но этой ночью его сознание было вольно бродить по просторам жизни; мысли, одна за другой аккуратно складывались в ряд, словно кирпичи в стене, пока в один прекрасный миг он внезапно не вспомнил о туннелях, вырытых им под Нью-Йорком и Бостоном. Как же там было чисто и тепло зимой и прохладно летом! Как там всегда чудесно пахло плодородной землей! Улицы сверху могли быть завалены снегом, сточные канавы замерзали, ветер бил в глаза, но под землей не было места для непогоды. Благодать. Он думал об этом, представлял себе в деталях огромные округлые туннели, вырытые в земле, локомотивы с вереницей вагонов и пассажиров, умиротворенно выглядывающих в окна, – и тогда, наконец, смог уснуть.
На следующее утро он снова начал копать. Дождь кончился, и солнце заблестело, сверкая лучами на мокрых камнях, словно на разлитом по всем семидесяти акрам масле. Он говорил себе, что роет погреб, – свой собственный погреб для своего собственного дома, который он однажды выстроит здесь, потому что он не сдался, – нет, только не Бальдазар Форестьере. Но даже тогда, когда он поплевал на ладони и, впервые замахнувшись, поднял кирку над головой, он уже знал, что это гораздо больше, чем просто погреб. Кирка поднималась и опускалась, лопата с уверенной ловкостью лизала землю, а тачка натужно кряхтела, раз за разом отвозя тяжелый груз. Бальдазар копал. И он был счастлив, он чувствовал себя значительно счастливее, чем в любой из других дней, с тех пор как сошел с поезда во Фресно, потому что он копал для нее, для Ариадны, и потому что копать – это было именно то, для чего он появился на свет.
Но когда погреб был вырыт – чудесное глубокое подземное помещение под высокими сводами, где он не только мог выпрямиться в полный рост, пять футов и четыре дюйма, но и даже вытянуть вверх правую руку, при этом еле коснувшись потолка кончиками пальцев, он оказался в растерянности, не зная, что делать дальше. Он мог выверить углы и сделать гладкими и вертикальными стены, придав им форму прямоугольников, но ему этого не хотелось. Такими были все до единой комнаты, где ему довелось жить. И пока он скреб, сглаживал и утрамбовывал землю, то понял, что углы и прямые линии – не для него. Нет, здесь все будет куполообразным, словно потолки в соборе, куда он ходил мальчиком, а вход будет защищен от стихии длинным, широким пандусом с желобами, по которым лишняя вода будет стекать в небольшой резервуар рядом с крепкой деревянной дверью. Крыша же будет из камня, которым так богат его участок, из камня, что неподвластен ни дождю, ни солнцу и прослужит куда дольше, чем черепица или любая кровельная дранка.
Он провел два дня, выглаживая и вылизывая как внутренние своды, так и наружные склоны холма, вычищая и выравнивая пол, работая при свете масляной лампы, пока в небе сквозь лохмотья туч палило беспощадное солнце, а затем налетела очередная буря и погасила светило, словно задув беззащитную свечу. Полил дождь, и втащить вещи, кровать и прочую самодельную мебель в новый, сухой, с непротекающей крышей погреб показалось Бальдазару самым что ни на есть естественным делом. «Кроме того, – рассуждал он, устраивая полки и пробивая каменистый слой, заготавливая место для печной трубы, – зачем ему погреб, если он все равно не может выращивать лук, картошку, яблоки и морковь, чтобы хранить в нем?»
Установив печь и изгнав из подземелья остатки влаги, он улегся на твердые доски кровати и провалялся так весь дождливый день до вечера, смоля сигарету за сигаретой и размышляя о словах отца – о животных и о том, что они живут в земляных норах. Его отец был человек мудрый. Человек волевой и состоятельный. Но он не жил в Калифорнии, не был влюблен в Ариадну Сиагрис и у него не было нужды перебиваться теми крохами, которыми побрезговали бы и голуби. Проведя в раздумьях еще какое-то время, Бальдазар пришел к умозаключению, что он вовсе не животное – просто он очень практичен, вот и все… Он отнюдь не удивился, когда, поднявшись с кровати, взялся за лопату и принялся за восточную стену помещения. Он уже видел, как там раскинется широкая большая передняя, идеально округлая и изящная, словно арки древних римлян. А за передней – тачка уже вздрагивала, принимая первые порции
