Дело шло о большом медведе, который будто бы держится на крутых скатах гор, никогда не спускаясь на более отлогие склоны. Природа как будто приспособила этого зверя так, что его ноги с одной стороны на целый фут длиннее, чем с другой. Всякий согласится, что это очень удобно.
Я в первом лице, в настоящем времени и от своего имени повествовал о том, как я охотился на этого редкого зверя, живо набросал подходящую обстановку, не забыв подробностей ради правдоподобия, и думал поразить слушателя своим рассказом.
Ничуть не бывало. Вырази он сомнение, я мог бы простить ему. Начни он возражать, отрицать опасность такой охоты, вследствие невозможности для зверя повернуться и пойти в обратную сторону, — поступи он так, признаюсь, я мог бы пожать ему руку, как истинному охотнику, каким он и был.
Но нет!
Он фыркнул, посмотрел на меня и опять фыркнул; потом воздал должное моему табаку, положил свою ногу ко мне на колено и велел мне осмотреть на ней обувь. То был 'муклук' алеутского образца, сшитый сухожилиями, — без всякой меховой отделки или бус. В нем замечательна была сама кожа. Толщиной своей, превышающей полдюйма, она напомнила мне кожу моржа; но на этом сходство кончалось, так как ни у одного моржа не бывало такой роскошной растительности. Близ подошвы и на лодыжках эти волосы были почти стерты кустарниками и снегом; но на подъеме и более защищенном заднике они были грубы, грязно-черного цвета и очень густы. Я с трудом раздвинул эту шерсть, отыскивая под ней мягкий подшерсток, свойственный всем северным животным; в данном случае он отсутствовал. Впрочем, это возмещалось длиною шерсти; в сохранившихся пучках волос она достигала семи, даже восьми дюймов.
Я поднял взгляд на собеседника, а он снял свою ногу и спросил:
— Такая ли шкура оказалась на вашем медведе?
Я покачал головой.
— Ни у одного зверя ни на море, ни на суше я не видывал такой шкуры, — ответил я чистосердечно.
Толщина кожи и длина шерсти приводили меня в недоумение.
— Она снята, — сказал он, и притом весьма равнодушно, — с мамонта.
— Вздор! — воскликнул я, не будучи в состоянии удержаться от выражения недоверия. — Мамонты, дорогой мой, давно исчезли с лица Земли. Мы знаем об их существовании по ископаемым останкам и по замерзшей туше, которую сибирскому солнцу заблагорассудилось открыть, растопив находившийся на ней лед, но хорошо известно, что ни одного живого экземпляра нет на свете. Наши исследователи…
На этом слове он перебил меня с нетерпением:
— Ваши исследователи! Эти… Слабоваты они. Не будем говорить о них. Но скажите мне, что вы сами знаете о мамонте и его повадках?
Без сомнения, это было приступом к рассказу. Чтобы выманить его, я вызвал в памяти все сведения, какие имел по данному предмету. С самого начала я подчеркнул тот факт, что мамонт — животное доисторическое, и вся остальная часть моей речи была направлена к подтверждению этого. Я упомянул о сибирских песчаных отмелях, богатых древними костями мамонта, сообщил о громадных количествах ископаемой мамонтовой кости, покупаемых Аляскинской Торговой Компанией у иннуитов, прибавил, что я сам отрывал из золотоносного гравия в бухтах Клондайка мамонтовые бивни по шестик — восьми футов.
— Все ископаемые — окаменелости, — сказал я в заключение, — пролежавшие бесчисленные века среди геологических наслоений.
— Помню, что еще мальчишкой, — тут Томас Стивенс фыркнул (у него была нестерпимая манера фыркать), — я видел окаменелый арбуз, поэтому спросим: хотя заблуждающиеся люди иногда обманывают себя, воображая будто выращивают и едят арбузы, есть ли в наш век такие плоды, как арбузы?
— Возникает вопрос о корме мамонта, — продолжал я свое, игнорируя эту колкость, как пустяк, недостойный внимания. — Почва должна производить растительность в изобилии, чтобы прокормить столь чудовищных животных. Нигде на севере теперь нет такой плодоносной земли. Следовательно, мамонту здесь нельзя существовать.
— Прощаю ваше незнание очень многого, бывающего здесь, на севере, потому что вы еще молоды и мало странствовали. Тем не менее, я согласен с вами в одном: мамонтов теперь нет. Почему я знаю? Я убил последнего собственной рукой.
Так сказал нимврод, великий ловец. Я бросил хворостиной в собак, приказав им прекратить свой жуткий вой, и умолк в ожидании. Было несомненно, что этот на редкость удачливый враль раскроет уста и отплатит мне за моего горного медведя.
— Вот как это вышло, — начал, наконец, он, выдержав приличную паузу. — Раз как-то сделал я привал…
— Где? — перебил я.
Он неопределенно махнул рукой по направлению к северо-востоку, где расстилалась обширная terra incognita[3], куда отважилось проникнуть очень мало людей и откуда еще меньше вернулось.
— Так вот, я был на привале вместе с Клучью. Клучь была самая хорошенькая лайка из всех, бегущих по следу или сующих носы в котлы на привалах. Ее отец был чистокровный русский пес из-за Берингова моря, которого я с большим знанием скрестил с легконогой сукой гудсонбайской породы. Скажу вам по совести, что помесь получилась превосходная. И вот, как раз в тот день, который я имею в виду, ей предстояло ощениться от настоящего лесного дикого волка, серого, длинноногого, с глубокими легкими и беспредельной выносливостью. Каково! Кто может похвалиться чем-нибудь подобным? Я положил начало новой породе собак и мог ожидать великих событий.
Как я уже сказал, ей предстояло ощениться, и это произошло благополучно. Я присел на корточки над приплодом, над семью маленькими слепыми-крепышами, — как вдруг сзади меня раздался трубный звук и какой-то сильный грохот. Пронесся порыв ветра, подобный тому, какой бывает после дождя, и только я собрался встать, как что-то меня свалило с ног и ткнуло носом в землю. В ту же минуту я услышал, что Клучь крякнула совсем как человек, если ему угодить кулаком в живот. Будьте уверены, что я лежал смирно; но, повернув голову, я увидел громадную глыбу, качавшуюся надо мной. Потом в глаза мне блеснуло синее небо. Я встал на ноги. Волосатая гора мяса как раз исчезла в поросли, окаймлявшей поляну. Я успел увидеть только зад животного с торчавшим хвостом. В следующее мгновение в поросли оставалась только громадная дыра, а до ушей моих доносился как бы рев стихающего смерча вместе с треском и грохотом сокрушаемых деревьев. Я было схватился за винтовку. Она лежала на земле, дулом на чурбане; но приклад оказался в щепах, ствол изогнутым, а замок исковерканным. Я захотел взглянуть на собаку и… ну, что бы вы думали?
Я покачал головой.
— Пусть моя душа горит в тысяче адских огней, если от нее хоть что-нибудь осталось. Не оказалось ни Клучи, ни семи маленьких крепышей. На том месте, где она лежала, осталось только скользкое кровавое углубление мягкой земли, диаметром этак с метр, а, по краям его — несколько волосков.
Я отметил три фута на снегу, описал окружность и взглянул на Стивенса.
— Зверь был тридцать футов в длину, а высотой — в двадцать, ответил он. — В одних бивнях было более шести футов. Я сам едва верил глазам, хотя все это только что произошло. Но если меня обманули глаза и уши, то откуда сломанное ружье и дыра в поросли? И куда же делась Клучь со щенятами?.. Меня даже и сейчас в жар бросает при одной мысли о них. Клучь! Красавица! Мать нового племени! И какой-то бессмысленный праздношатающийся бык-мамонт стер ее с лица Земли со всем потомством, точно потоп. Удивительно ли, что напоенная кровью земля вопияла о мщении. Я схватил топор и кинулся по следу.
— Топор! — воскликнул я, крайне пораженный вызванной передо мной картиной. — С топором на громадного самца-мамонта в девять метров длиной и…
Стивенс присоединился к моему смеху, весело захихикав.
— Ведь это — помереть в пору! — крикнул он. — Не раз потом я сам хохотал над этим, но в ту пору было не до смеха; я разум потерял от злости из-за ружья и Клучи. Да вы и сами подумайте, почтенный. Самоновейшая, никуда еще не внесенная, патентованная порода истреблена, прежде чем щенята успели открыть глаза! Ну, да так и быть. Жизнь полна разочарований, и не даром: еда вкусна после голодовки, а постель мягка после трудного пути.
