— Я признаю это, — ответил Бриюэн. — Признаю даже то, что между ним и вами есть определенное душевное сходство. Но своими постановками он вас превзошел. В одном случае распростертое тело чуть ли не с четками в сложенных крест-накрест руках — не говоря о торжественных свечах, — в другом старая дама, у которой шея обвязана каким-то мехом.
— Боа, доктор, именно боа.
— Пусть будет боа. Но следует непременно отметить, что в своей мрачной фантазии он пошел гораздо дальше вас.
— Возможно, доктор. Но всего лишь как учитель, дающий урок нерадивому ученику.
— Что вы хотите сказать?
— А то, что эти преступления обращены ко мне, они мне говорят: вот как надо действовать. Все происходит так, словно мы одной крови: ты и я.
Какое-то время Бриюэн молчал. Потом грустно проговорил:
— Значит, все-таки так. Не пытайтесь представить себя ответственным за события, к которым не имеете ни малейшего отношения. Вас это огорчает?
— Нет, доктор, ничуть. Я просто спрашиваю себя, существует ли где-нибудь человек, подслушивающий мои мысли. В конце концов, что об этом знаете вы, ученые?
Он пожал плечами, не то чтобы выражая презрение ко мне, а скорее как бы говоря: почему бы нет? Я начал развивать свою мысль.
— Возьмем мистера Хайда. Его можно рассматривать как двойника-гримасу Джекила, но это меня не интересует. Меня привлекает как герой романа именно Хайд.
— Объясните. И не торопитесь.
— Не все так просто, — ответил я. — Представьте себе романиста, вдохнувшего в свое творение такую жизнь, что оно принимается действовать самостоятельно, но все же оставаясь, правда, под контролем автора. В определенном смысле оно ему повинуется, подчиняется его приказам и в то же время угадывает его желания, старается им угодить и тем самым как бы освобождается от его опеки и начинает исполнять свои собственные желания. Оно уже автор и не автор. Самостоятельное и уязвимое. Я понятно изъясняюсь?
— Дорогой Жантом, мы, психиатры, прекрасно разбираемся в полутонах. Поэтому мне не сложно следовать за вашей мыслью. Любой писатель, достойный так называться, мечтает произвести на свет героя, представляющего себя самого и его создателя. Но в вашем случае, увы, эта мечта трансформируется в навязчивую идею, вы это сами сознаете и поэтому отказываетесь от нее. Не так ли? Я вас не убедил?
— Признаюсь, доктор, нет, не убедили, потому что я уверен… Послушайте! Существует передача мысли на расстоянии? Нет, не смейтесь. Это слишком серьезно. У меня такое впечатление, что порой романист имеет дело с реально существующим человеком, когда он думает, что выражает свои мысли через вымышленного персонажа. И то, что он вкладывает в уста одного, передается и другому. В этом смысле мистер Хайд, которого преступник рассматривает как идеальный пример для подражания, есть мое порождение.
— Понятно, — проговорил Бриюэн. — Вас двое, и вы делите между собой вашего Хайда. Придумали его вы, а воплощает другой. Любопытная теория.
— Да нет же, доктор. Наоборот, нет ничего проще. Всего-навсего есть некто, с кем я делю Хайда. Скажу больше. Когда я полностью усмирю моего героя, он станет навязывать другому свою волю, по сути исходящую от меня.
— И вы будете убивать с помощью подставных призраков, — сделал вывод Бриюэн с какой-то сухостью в голосе.
Меня это сбило с толку.
— Вы рассердились? — пробормотал я.
— Да нет же! Как вы могли такое подумать?.. Лучшим доказательством служит то, что я следую за вами в ваших…
— Досужих вымыслах, — закончил за него я.
— Это не то слово, что я искал. Ну ладно, забудем. Скажите, не ошибаюсь ли я, полагая, что вы стараетесь выдумать драматическую историю, чтобы проверить, воплотится ли она в действительное происшествие?
— Ни в коем случае, доктор! Никогда. Я же не чудовище.
— Чудовищ не существует, — грустно проговорил Бриюэн. — Есть только одержимые.
— Ладно, — сказал я, — чтобы доказать свою добрую волю, я обязуюсь воздерживаться от общения с теми, кто может меня выдать, с женой, с близкими. Короче, я сжигаю дневник. Замуровываюсь.
— Вы замыкаетесь в себе, — сделал вывод Бриюэн. — Прекрасный результат. Вы знаете, что это такое? Обычно этой болезни подвержены дети. Но тем не менее я хотел бы вас предупредить.
Он открыл книжный шкаф, достал из него книгу и прочитал из нее абзац, запечатлевшийся у меня в памяти.
— «…Отход от реальности с потерей связей с окружающим миром и погружением во внутренний воображаемый мир». Вы этого добиваетесь?.. Нет. Тогда возьмите себя в руки. Я вовсе не собираюсь вас запугивать, но для начала обещайте, что будете совершать прогулки, встречаться с друзьями, искать контакты, одним словом, делать все противоположное тому, что вы мне только что сказали.
— Да, конечно… Но я обещал Дельпоццо…
— Знаю, знаю. Вы мне об этом вкратце упомянули. Но вас ничто не торопит. Здоровье прежде всего. И к черту славу. А чтобы вернуть здоровье, нам вместе надо найти, откуда исходит эта неистовая потребность, скажем так: стремление к известности любой ценой. Уж я-то знаю, что при некоторых формах невроза человеком всегда движет желание каким-то образом проявить свою силу. Но из того, что вы рассказали о своем детстве, не видно, над чем или над кем вам следует взять реванш. Бросьте! Возвращайтесь домой и перестаньте мучить себя историями о големе, зомби и всякими другими баснями.
Провожая меня, он излучал добродушие. Может, слишком явно. Так себя ведут с больными, от которых хотят скрыть их истинное состояние. Ошибается ли он? Разве я не строю из тумана иллюзорное здание бредовых гипотез, пытаясь вразумительно выразить по сути своей неясное состояние души? Но все же эти записи, позволившие определить точку отсчета и оценить пройденный путь, принесли мне пользу. Оттолкнувшись от вполне законного желания найти где угодно тему для романа, я начал искать в себе, потом принялся обвинять себя и даже подозревать в самом страшном. Мне казались пригодными любые средства, которые могли бы подсказать чисто литературный сюжет. Но вот о чем я забыл сказать Бриюэну. Предметом моих отчаянных поисков является какая-то утерянная чистота. Чистота сердца, разумеется, но главное — чистота слова, прозы, ставшей «безделушкой звучной суеты», дорогой сердцу Малларме. Природа сырого материала меня не интересует. Не важно, есть преступление или нет, меня очаровывает образ боа, превратившегося в змею, поэма внешних ассоциаций, этих готовых метафор, которые не надо выстраивать друг за другом.
Возможно, в глазах общества я выгляжу извращенцем, но когда я сталкиваюсь с прекрасным, меня всего охватывает волнующая дрожь. Поэтому я прощаю себя. Отпускаю грехи. Мне жалко бедного Жантома.
Дневник я уничтожил. Почему?.. Очень часто я сам не знаю, почему делаю то или другое. Из осторожности? Из подозрительности? Из осмотрительности? Ничего с собой не могу поделать. Не моя вина, если на улице я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не следует ли кто-либо за мной. Хотя на этот счет я совершенно спокоен. Почему меня должны подозревать? У полиции нет никаких версий, и она теряется в догадках. Грабитель — об этом я прочитал в газетах — забрал драгоценности, деньги, чеки казначейства, другие ценности, которые меня не интересуют. Я приходил не для того, чтобы воровать.
