— Актеры? А кто ж их знает? Куда-нибудь поехали, в другие цирки, значит.
— И… — У Артемки перехватило дыхание. — И Пепс уехал?
— Пепс? Пепс, брат, раньше всех отсюда подался… Да ты, я вижу ничего не знаешь. Ну, пойдем, расскажу тебе, пойдем в мою апартаменту.
По знакомому коридору, такому теперь пустому, они прошли в комнату деда и уселись на топчане.
— Видишь, какое дело, — сказал дед, — покуда ты ездил к тетке… или го… покуда, к примеру, болел, тут опять «Бульбу» ставили. Только на этот раз уже не Пепс Бульбу играл, а дядя Вася. А Пепсу роли не дали совсем. Да… Ну, Пепс, конечно, огорчился. Ходит сам не свой. А тут еще ты пропал. Пойдет он, бывало, на базар, походит вокруг будки — и опять до меня: «Где Артиомка?» Вижу, человек волнуется, я и говорю ему: «Уехал он, Артемка твой, к тетке в деревню уехал, а как она, деревня эта, называется, не помню». Да… А тут уже и борьба стала к концу подходить. Кальвини говорит Пепсу «Ты, говорит, не вздумай чего-нибудь выкинуть, а то ты совсем какой-то сумасшедший стал. Чтоб завтра у вас с Гулем была ничья. Будете бороться час, потом ты захромаешь и откажешься бороться».
— Пепс сильнее Гуля! — не выдержал Артемка.
— А вот слушай. Только вывесили афишу, публика — к кассе: толкаются, ругаются, перила поломали. И столько в тот день билетов напродавали, что даже в оркестр люди набились. Ей-богу, так с музыкантами и сидели. Да… Ну, вышли, стало быть, они, Пепс и Гуль, поклонились. Публика, как полагается, в ладоши. Цветы тут, конечно, и все такое. Кальвини проговорил свои слова и отошел в сторонку, свисток держит. И тут, братец мой, случилось такое, чего я отродясь не видал. Гуль и глазом не моргнул, как Пепс поднял его над головой, покрутил мельницей — и прямо на лопатки, в одну секунду. Понятно? Задергался Гуль, да где там: как гвоздями его Пепс пришил! У публики дух зашелся — онемели все. А Пепс повернул голову к Кальвини и говорит: «Свисти!» Кальвини растопырил руки и стоит истуканом. «Свисти!» — опять говорит ему Пепс. Тот стоит, глаза выпучил. А тут публика пришла в себя да как грохнет!.. Я думал, купол обвалится. Видит Пепс: не хочет Кальвини свистеть. Вскочил, вырвал у него свисток, да сам и засвистел. В публике хохот, крик, свист — ну прямо сдурели все. Гуль встал, красный, как бурак, да Пепса ба-ах кулаком. А Пепс поднял руку вверх и говорит: «Гуль не есть борец. Гуль есть хулиган, барахлё!» Так и сказал, ей-богу: «Ху- ли-ган, барахлё!» — а потом повернулся и ушел.
И дед принялся рассказывать, как пять лет назад тоже вот боролся турок Абрек с чемпионом мира Карадье и какой тогда скандал вышел.
Но Артемка уже не слушал. Он сидел на топчане, понурив голову, и ему было так тоскливо, так одиноко, будто весь мир опустел, как этот цирк.
— Дед, — сказал он, — я хоть к тебе ходить буду. Скучно мне.
— Что ж, ходи, — согласился дед. — Ходи, я против не имею. — И вдруг вспомнил: — Да, чуть не забыл!.. В ту ночь Пепс до меня заходил, вот когда Гуля положил, «Что такое, — говорю ему, — голубь ты мой?» А он мне: «Господин Шишка! (Так и сказал, ей-богу!). Господин Шишка, я сейчас еду от этот город. Скажите ваш внук, я очень хорошо помню свой слово». И так, брат, мне руку сдавил, что я аж крякнул… Стой, еще вспомнил… Та… как ее… ну, что по канату ходила… Ляся, что ли?. Так она тоже прощаться приходила. И тоже просила: «Скажи, — говорит, — Артемке, что я ему письмо напишу». Понял? Письмо, значит…
— Дед! — крикнул Артемка. — Да чего же ты сразу не сказал. Такие слова, а ты молчал!..
— Ну, забыл, — сказал дед. — Знаешь, старый ум. Что давно было, помню, а теперешнее голова не держит, хоть ты что ей…
— Ах, дед, дед! — любовно пожурил Артемка и, положив свою руку на руку старика, от души предложил: — Давай я тебе и другой сапог починю. Дырка какая!..
