— Закрыл! — сказал Петя, опять вбегая на сцену. — Вот и все, Филарет Самсонович. И никаких недоразумений: нельзя — и нельзя, Филарет Самсонович.
У надзирателя опять затряслась борода:
— Так вот вы чем занимаетесь! Инсценируете запрещенные книжонки! Тайком нелегальщину показываете! Извольте сию же минуту сказать: кто состряпал эту, с позволения сказать, пьесу? Ну-с?
Артемка подумал: «Неужто признаются? Выгонят же!» И спокойно сказал:
— Да я написал.
— Вы?.. — вскрикнул Брадотряс и сейчас же недоуменно забормотал: — Но… позвольте… вы… вы, собственно, кто такой? Я вас не знаю. Вы гимназист?
— Чего? — удивился Артемка такому нелепому вопросу. — Сапожник я.
— Сапожник? — выпучил надзиратель глаза. — Но как же вы сюда затесались? И потом… потом… вы врете! Разве сапожники пьесы пишут? Вы врете самым наглым образом.
— А чего я буду врать? Написал — и написал! — нахмурился Артемка.
— А я говорю: врете! — настаивал надзиратель. — Если не врете, покажите пьесу. Посмотрим, чья рука. Нуте-с!
Артемка заглянул в суфлерскую будку. Но гимназиста с усиками и след простыл.
— Нету пьесы, — развел руками Артемка. — Потерял. Да вы не сомневайтесь: та книжка у меня в сундуке лежит. Вот пойдемте в будку.
— В будку? Это… куда же-с?
— А на базар.
— На базар?.. Ночью… Гм… А впрочем… Идти по Карантинному? Мимо участка?
— Да хоть и по Карантинному.
— Хорошо-с, отлично, — согласился Брадотряс и, обратясь к совершенно растерявшимся гимназистам, ханжески сказал: — Господа, я всегда был ходатаем за вас перед директором. Буду просить и теперь. Как знать, может быть, удастся вас отстоять. — Потом опять повернулся к Артемке: — Нуте-с, господин литератор, извольте проводить меня в ваш рабочий кабинет… хе-хе… в будку! Нуте-с!
Арест
Брадотряс и Артемка шли рядом. Фонари на улицах не горели, луна еще не взошла. Надзиратель вглядывался в темноту, жался от всякого шороха и все повторял:
— Я, господин сапожник, ни черта не боюсь. Видите, что у меня в руке? Бахну из этой штуки — и наповал! Вот именно!
Из освещенного окна дома на руку надзирателя упал свет. Артемка сказал:
— А с виду будто портсигар.
Брадотряс крякнул и молча спрятал «оружие» в карман.
— Дядя, — спросил Артемка, когда свернули в Карантинный переулок, — а что за это гимназистам будет?
— Что будет? Карцер — раз, вон ко всем чертям из гимназии — два и, если папаши не отстоят, волчий билет — три…
Брадотряс от удовольствия даже прищелкнул языком. Потом с сожалением добавил:
— Впрочем, если пьесу действительно написал ты, что невероятно, то только карцер, а тебе волчий билет — и вон ко всем чертям из города. А то и в тюрьму.
— Ну, в тюрьму! Ловкачи какие!
Артемка обиделся и больше уж не заговаривал. Около полицейского участка, где на полосатой будке горел одинокий фонарь, Брадотряс вдруг схватил Артемку за руку.
— Чего вам? — удивился тот.
— Городовой! — вместо ответа крикнул надзиратель. — Ну-ка, подержи!
Из будки вышел полицейский, зевнул, перекрестил рот и взял Артемку за воротник.
Брадотряс скрылся в участке. Спустя немного деревянные ступеньки заскрипели, и Артемка увидел толстого полицейского, в котором узнал старого знакомого — околоточного надзирателя Горбунова. За ним спускался Брадотряс.
Горбунов посмотрел Артемке в лицо и равнодушно сказал:
— Из моего околотка. Сапожник. Сомнительно.
— Вот именно, сомнительно, даже невероятно. Врет он. А для чего, не пойму. — И Брадотряс вопросительно посмотрел на Горбунова.
— Пошли, — буркнул тот.
Шли молча: Артемка посредине, полицейский и гимназический надзиратель — по бокам. Некоторое время слышалось лишь поскрипывание сапог да сопение конвоиров. В конце переулка показались силуэты базарных построек. Горбунов с шумом вздохнул и равнодушно пожаловался;
— Собачья служба! Ни днем, ни ночью покоя нет! — и уже до самой будки не проронил ни слова.
Артемка открыл замок, нащупал в темноте спички и зажег лампу. Нагнув голову, шумно дыша, Горбунов вошел в будку и, как бык, заворочался в ней. Брадотряс остался снаружи, только голову просунул в дверь.
— Ну, давай твои книжки! Где они? — скучно сказал Горбунов.
Артемка приподнял сундучок и вынул две брошюрки — одну в зеленой обложке, другую в желтой.
— Скажите пожалуйста! — оживился Горбунов. — И вправду нелегальщина. Где же ты достал?
— От отца осталось, — не сморгнул Артемка глазом.
— Это может быть: отец у тебя вредный был А еще что есть?
— «Женитьба» Гоголя есть, «Шинель», «Конек-горбунок».
Артемка снимал с полки запыленные книжки и по одной подавал Горбунову. Тот брал, плевал на пальцы и, косясь на Брадотряса, с сомнением перелистывал.
— Разрешенная, — вздыхал Брадотряс.
— А больше нету? — лениво спросил Горбунов.
— Нету.
— Ну, все. Так запирай будку и пойдем…
Он для формы пошарил еще рукой по полке, скосил глаза под столик.
— Пойдем, хватит и этого.
На углу Карантинного Брадотряс остановился:
— Мне налево-с. А протокол зайду подписать утречком.
— Будьте здоровы! — буркнул Горбунов. Далеко, в самом конце переулка, поднималась огромная красная луна. Из подворотни на дорогу вышла собака и протяжно завыла. Артемке стало не по себе.
— Куда это мы идем? — насторожился он.
— Ну и дурак же ты! — удивился Горбунов. — Пьесу-то кто написал? Ты?
— Ну, я.
— А спрашиваешь, куда идем. К бабушке на свадьбу. Жалко, отец твой помер, а то бы сидеть вам вместе.
Артемка вспомнил ржавые решетки на окнах каталажки и серые заросшие лица, вечно выглядывавшие из этих окон.
«Не шмыгнуть ли в переулок? — подумал он. — Куда ему, толстому, гнаться за мной!»
Но Горбунов, словно догадавшись, вынул из кобуры огромный наган и показал Артемке:
— Видал? Попробуй только!
Около участка околоточный передал Артемку городовому, а сам пошел дальше. Городовой опять взял Артемку за воротник и, подталкивая, повел сначала вверх по лестнице, потом, через прокопченную табачным дымом канцелярию, вниз, в подвал.
Когда закрылась дверь и Артемка оказался в пахнувшей крысами темноте, ему стало страшно. Некоторое время он стоял у двери, вперив глаза в черное, как сажа, пространство. Вдруг близко кто-то
